Черный дублер

Я кое-как переварил все эти слишком (чего уж скрывать) сложные для меня понятия и не нашел ничего лучшего, как перевести разговор с высочайших материй на собственную (такую, оказывается, жалкую) персону.

— Надо полагать, твой выход ко мне тоже имеет какие-то конкретные практические цели? Ты, я смотрю, товарищ весьма практичный, зря ничего не станешь делать и вряд ли вышел ко мне, чтобы поболтать о коллапсах… Конечно, я должен быть польщен, но хотелось бы знать причину столь высокой для меня чести.

— «Уф-ф!.. — облегченно вздохнул мой Черный дублер. — Наконец-то ты, кажется, поверил. Теперь мне до лампочки все твои кривлянья. Дальше тебе придется выслушать о себе вещи куда более неприятные, чем до сих пор. Так что держись, умерь свою детскую обидчивость — сейчас нам некогда заниматься затяжными эмоциями. Итак, что ты должен будешь делать? Ни много, ни мало, как рисковать своей жизнью. У меня на стадии завершения аппарат, идею которого мне подкинул Фиолетовый Митя. С помощью этого аппарата я хочу „перетащить“ тебя в наш мир, мир Черного света. Добро пожаловать к нам, Дмитрий Карпатов-Белый!.. Скрывать не стану: абсолютной уверенности в успехе у меня нет и, как ты понимаешь, должен понимать, быть не может. Мы тут — первопроходцы. В случае неудачи тебя попросту не будет. По всей вероятности, ты превратишься в некий межпространственный сгусток, которых между мирами множество и которые, как полагает Фиолетовый, при каких-то удачных сочетаниях, творимых „вихрями“, дают начало новым жизненным цепям. Улавливаешь? Значит, человек фактически бессмертен, жизнь, исчерпав себя в одной цепи, переходит в другую!.. Ну, все это еще предстоит постигнуть, пока будем говорить о нашей, дмитриекарпатовской, цепи. Выпадение твоего, „белого“, звена, видимо, будет весьма болезненно для Всеобщей Гармонии, но будем надеяться, что она каким-то образом замкнет нашу цепь и остальные Карпатовы не пострадают…»

— Ах, ах, ах, — с холодным сарказмом вмешался я. — Ах, как тебя волнует боль какой-то абстрактной и вообще еще сомнительной Гармонии! И нисколько не трогает конкретная жизнь одного из Карпатовых. Так я понял?

— «Примерно так, хотя в словах твоих один лишь эгоизм и ни на йоту… И вообще, все воспринимается тобой прежде всего от „я“.

— Я же еще не сказал „нет“, я лишь хочу спросить: почему именно я? Имею я право на такой вопрос или нет?

— „Имеешь, имеешь, — полураздраженно, полуразочарованно ответил Черный. — В двух предложениях — четыре „я“… А на кого ты хотел бы переложить долг, исполнить который, насколько я понимаю, обязан ты и только ты? На меня или на Фиолетового? Учти, ведь пока только между нами троими имеется кое-какой контакт. Я бы согласился рискнуть безо всяких колебаний, но у меня единственного пока единственный аппарат связи. Так что на сегодняшний день я — слишком дорогой экземпляр из Карпатовых. Не считая, конечно, Фиолетового — самого умного из из всех нас. И не только нас, Карпатовых. Думаю, что через некоторое время журналисты назовут его не иначе как отцом миров, как мы до сих пор зовем Попова „отцом радио“, Жуковского „отцом авиации“, Циолковского „отцом космонавтики“. Станем ли мы рисковать таким бесценным умом? Нет и нет! Уж лучше я сам… Или пусть уж дело связи между мирами затянется еще на какой-то неопределенный срок. Я оставлю тебя в покое и начну пробиваться в мир Красного или Зеленого света“.

— Значит, если я дурак… Жертва, так сказать, собственной бесталанности, ваш подопытный кролик…

— „Не такой уж ты дурак, каким вдруг принялся прикидываться. Просто — мы уже говорили об этом, — подчиняясь законам Всеобщей Гармонии, ты всю жизнь занимаешься не тем, к чему призван, и делаешь все через силу, издергался весь. И обижаться тут не на кого. Придет время, научимся управлять ими, этими законами, — определишь себя, и там видно будет, какой ты „дурак“. А в научно-техническом аспекте ты стоишь ниже нас. Что верно, то верно. Честно говоря, стоишь на таком низком уровне, что вот даже перед лицом беспримерного Опыта (не будем фальшиво скромничать. Опыта, который явится переломным в истории человечества — человечества всех взаимопроникнутых миров) ты смеешь колебаться, чего никогда не допустил бы человек, до конца преданный своему делу. Вспомни первых космонавтов, начиная с Юрия Гагарина, вспомни врачей, которые впервые на себе испытывали опаснейшие препараты… Да мало ли их, таких примеров! А у тебя нет ничего такого… не святого даже… Впрочем, я не совсем прав: у тебя есть то, из-за чего ты мог бы не задумываясь пожертвовать собой. Конечно, Марва! Кхм-хм… Знаешь, Митя, иногда я даже завидую тебе. Так ты ее любишь… Но что поделаешь! — сие пока не в наших руках. А будет, будет в наших! Фиолетовый недавно как-то походя заверил меня, что он уже почти нашел разрешение „комплекса Франкенштейна“, [14] да и долголетие наше, белковых, по претворению одной его идеи подскочит примерно в три раза. Так что все твои страхи, связанные с Марвой, — побоку! Двести с лишним лет станем миловаться с нашими Марвами!.. Я нисколько не сомневаюсь, что Фиолетовый догромит Теорию Вакуумной стены, чего немножко не доделал старик Уотсон, и… Проще говоря, у нас и у Мавр будут и дети. Их, видно, — хе-хе! — станут называть Человек-3. И, думаю, что они будут воплощением лучших черт первых двух! То ли мы еще натворим во главе с нашим Фиолетовым!.. Вот и все, Митя. Осмысли, сопоставь все факты и реши: согласиться тебе на попытку перехода ко мне или…“

Слушая своего дублера, я вдруг обнаружил, что ловлю последние его рассуждения с гораздо большим интересом и вниманием, хотя умом и понимаю всю мизерность своих забот по сравнению с его делами и заботами. И мне стало стыдно. Стыдно как никогда (наверняка за меня стыдились и все мои дублеры), стыдно так, что с минуту я не мог перевести дыхание. Черный понимающе молчал, но я каким-то образом знал, что он с нетерпением ждет моего окончательного решения.

— Все, — сказал я тогда. — Все, Митя. Я согласен. И не думай, пожалуйста, что только из-за этой самой… любви. Хотя и претит твоя ирония насчет нее.

Он, мой дублер, оказался славным парнем. Понятливым. Я ждал в ответ на свое трудное „согласен“ здорового хохота торжества или хотя бы ехидного смешочка, но он откликнулся задумчиво:

— „Хорошо… Я это знал… Технические данные для подготовки к Опыту я передам тебе в следующем нашем сеансе. Надо подготовить их как можно короче и четче. Я ведь безалаберный немножко, нетерпеливый — сразу начинаю воплощать, без прикидки… это плохо… А ирония моя насчет любви… Нет-нет, я же говорил, что часто даже завидую тебе…“

— Будет, будет, Митя! — бодро сказал я, чувствуя, что он собирается отключиться. — Подожди, хочу спросить… А может быть, нам следует все же обратиться к ученым, вплоть до самого Уотсона? К чему скрытная попытка перед лицом такого открытия?

— „Я думал об этом, Митя — так же задумчиво ответил он. — Но чудится мне, что… необычность Опыта… в совершенно еще неразработанной области… Вряд ли они обратят должное внимание. В лучшем случае — начнут обсуждать, спорить, колебаться, а время идет… Нет, нужны самые решительные действия. Надо поставить наши миры перед свершившимся фактом, и вот тогда-то завертится колесо!“

Распрощались мы с ним тепло, по-братски. Очень у меня хорошо стало на душе. Были у меня нежно-чуткие друзья Марва и Микки, а теперь появился не только чуткий, но и суровый, когда надо, и сильный, когда надо…»

Райтнер оторвался от тетради при звуке отодвигаемого стула, поднял голову и, увидев на лице вскочившего на ноги секретаря Уотсона широкую улыбку, проследил за его взглядом. В стеклянные двери один за другим входили люди, которых он где-то когда-то видел. А через секунду, узнав их, Райтнер невольно подался назад, словно желая вжаться в стену. В приемную председателя входили члены Всемирного Совета. Видеть их Райтнер мог, конечно как и большинство девятимиллиардного человечества, только на портретах да на экранах видеофонов…