Хроники Кадуола

И тут-то они узнали, из чего я сделан! Одному я пинком сломал челюсть. Другому проломил голову кулаком — так, что у него глаза закатились, как у ваньки-встаньки. Я повернулся к Титусу Помпо — думаю, что это был он. Но жаба прыгнула и спряталась за столом. Я перевернул на него стол и стал прыгать на перевернутом столе, чтобы раздавить жабу. Этого мне показалось мало, так что я отбросил стол, чтобы оторвать сукиному сыну руки-ноги, но тут ворвались еще несколько умпов, и я бросился из окна в канал.

Они не могли меня найти, потому что я затаился, по горло в илистой грязи, между сваями. Там я и сидел, и никто не посмел туда заглядывать». Керди усмехнулся; у него из горла донесся низкий булькающий звук, от которого у Глоуэна все внутри перевернулось: «Там я был свободен — один в царстве йутов! А, вот было времечко! Никакими словами не опишешь! Вокруг — вонь и грязь. Йуты устроили там себе целый город. Сверху Йиптон, а снизу — Йут-тон. Хе-хе. И как с ними быть, с йутами? Взывать к милосердию, увещевать их, проповедовать им? Какое значение имеют нравственность и логика под сваями Йиптона? Как бы не так! Я стал страшнее йутов, я наводил на них такой ужас, что они разбегались врассыпную. Я ловил и жрал их детенышей, я отбирал у них пойманную рыбу, и ее тоже жрал. В том-то и дело! Здесь-то и зарыта собака! Никто этого не знает, это мое великое открытие! Большая рыба, которую ловят йуты, ест мелкую рыбешку, так называемых «глоталок». Глоталки ядовиты, из них-то йипы и добывают нийен. Ну, а рыба, которая их ест, вырабатывает противоядие. Йуты называют это противоядие «глеммой». Да-да, у них свой язык, они только и делают, что болтают без умолку!

Как только я стал питаться рыбой, на меня стала действовать глемма. Постепенно безумие стало проходить, я начинал понимать, где нахожусь. А йуты расхрабрились и уже ко мне подобрались. Они боятся вида собственных кишок, так что я выпотрошил нескольких и разложил вокруг себя внутренности. Но все равно они не давали мне покоя. Поэтому я решил пробраться ночью вдоль канала, украсть лодку и плыть к Мармиону. Так я и сделал, но меня поймали и снова привели к Титусу Помпо — если это был он, конечно.

На этот раз они приняли все меры предосторожности и связали меня так, что я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. «А теперь мы посмотрим! — говорит Титус Помпо. — Скушай еще ложечку-другую нийена, вот молодец!»

Накормили они меня этой дрянью, но она не подействовала. Я притворился сумасшедшим, и меня решили вернуть на станцию Араминта. Так я вернулся. А потом — мои представления изменились. Я поставил перед собой новые цели». Керди вдруг замолчал.

«Какие новые цели?» — поинтересовался Глоуэн.

Керди хитро покосился на собеседника: «Никому нельзя верить! Этому меня жизнь хорошо научила. Из всех реальностей одна не подлежит сомнению — чистая, как родниковая вода, единственная в своем роде истина. Я — это я! Все остальное — вонь, грязь и мрак, кишащий паразитами».

На это Глоуэн не смог ответить сразу. В конце концов он сказал: «Если твои цели достойны уважения, почему ты не хочешь о них говорить?»

«Неважно. Сейчас не имеет смысла об этом думать. В один прекрасный день тебе придется познакомиться с моей концепцией во всех ее деталях».

«Боюсь, что в дальнейшем у меня не будет времени заниматься твоими концепциями», — неприязненно заметил Глоуэн.

Керди остановил на нем взгляд небесно-голубых глаз, некогда казавшихся невинными и кроткими, а теперь холодных и мутных: «Я бы на твоем месте не говорил с такой уверенностью. Все течет, все изменяется. Даже в себе я замечаю изменения. С некоторых пор я тверд и непроницаем. Я вижу вещи глубже и яснее, чем когда-либо. Я обнаруживаю обман под личиной каждого притворства. Я вижу людей такими, какие они есть — коварными хищными животными, напялившими расфуфыренное тряпье. Раньше подобные мысли прятались в моем подсознании, щадившем меня, не позволявшем им проникать в поверхностные разделы мозга. Но теперь подсознание заменило отказавшие разделы мозга, и ясность восприятия ничем не ограничивается. Все ясно, все понятно! Даже ты, Глоуэн! Сколько ни притворяйся, ты ничего не можешь утаить!»

Глоуэн сухо рассмеялся: «Если ты считаешь, что я тебя в чем-то обманываю, предлагаю тебе вернуться на станцию Араминта первым звездолетом, отбывающим из Пуансианы. Справлюсь без твоей помощи. Я достаточно непритворно выражаюсь, или ты нуждаешься в дополнительных разъяснениях?»

«Нет необходимости продолжать этот разговор».

«Так что же ты сделаешь? Вернешься на Кадуол?»

«Я рассмотрю такую возможность».

2

«Луч Стрельца» вынырнул из гиперпространства, обогнул голубую звезду Блэйз — «Голубоглазого Дьявола» — и стал опускаться на Натрис. Глядя из прогулочной галереи, Глоуэн наблюдал за приближением этого сравнительно небольшого мира, наполовину озаренного голубым сиянием Блэйза, наполовину прячущегося в полумраке. Маленькие полярные шапки горели ослепительно-белыми пятнами; другие аспекты топографии Натриса казались размытыми плотной атмосферой и постоянной дымкой высоких перистых облаков из ледяных кристаллов, отражавших бо́льшую часть опасного излучения Блэйза.

В центральном салоне «Луча Стрельца» стюарды установили большой глобус, изображавший Натрис. Изучая этот глобус, Глоуэн обнаружил, что северное и южное полушария Натриса были примерно симметричны. Узкое экваториальное море, Мирлинг, опоясывало глобус, окаймленное обширными прибрежными равнинами. Далее, на север и на юг, поверхность суши постепенно повышалась и горбилась, превращаясь сначала в нагорье, где преобладал умеренный климат, а затем в крутые горы, за которыми простиралась тундра, переходящая в полярные льды. В северном полушарии полосу нагорья над прибрежной равниной называли Ланкландом, а в южном соответствующие широты именовали Дикими краями. В связи с историческими причинами, Натрис был сравнительно малонаселен. Несколько небольших городов образовались по берегам Мирлинга — в крупнейшем из них, Пуансиане, находился космодром. Почти напротив, на южном берегу Мирлинга, расположился другой город, Гальцион.

Первые постоянные поселенцы появились на Натрисе еще тогда, когда Прядь Мирцеи была Запредельем — то есть выходила за рамки общепризнанного пространства населенной человеком части Млечного пути, Ойкумены. Поселенцами стали решившие удалиться на покой пираты и работорговцы, всевозможные изгнанники и беглецы, объявленные вне закона, а также послужившие здоровой закваской преступники помельче. Всех их объединяло желание пользоваться своими деньгами, награбленными или добытыми иным образом, в мире и спокойствии, не опасаясь преследований со стороны МСБР. С этой целью они построили в поместьях на побережье Мирлинга удобные просторные усадьбы, архитектура которых гармонично сочеталась с ландшафтом и климатом. Обширные приземистые купола из легкого пенобетона создавали большие прохладные, сумрачные пространства, радовавшие глаз приглушенными цветами. Вокруг усадеб непойманные воры и душегубы устроили затененные бассейны и чудесные сады, где изумительная туземная флора сосуществовала с не менее достопримечательными импортированными растениями. Здесь росли пальмы всех разновидностей, желтые зонтичные деревья, черные небоколы, сальматики с плакучими ветвями и сине-зелеными сердцевидными листьями, медовые лаймы с темно-зелеными кронами, вечно цветущие и приносящие изысканные плоды, жасмин, хинано, кагалея, рамифолия на десяти высоких кривых ложных стволах, сливочный мозговик с узловатыми булавами на концах ветвей, радужная трава вдоль садовых дорожек — с розовыми, голубыми, зелеными и фиолетовыми стеблями, серебристый папоротник и черный папоротник, вскрикивающие при взаимном прикосновении, решетчатые дендроны с сотнями свисающих карминовых цветочных гонгов, гибриды роз и глициний, надувные лозы и пламецветы с Кадуола, красные, черные и белые полосатые кактусы-уродцы, бочкообразные, с растрепанными спутанными копнами тычинок.