Самый далёкий берег

Они ехали в аэропорт знакомой дорогой, и по бокам мелькали то пологие холмы, то деревни, и потрепанный уазик защитного цвета шел чересчур уж ходко для армейского ветерана — гладко и плавно, без скрипа и дребезжания, невероятно ровно рокоча мотором, без особого труда обходя по крайней левой навороченные иномарки. Водитель был неплох, Кирьянов это должным образом оценил, а впрочем, и машина хороша, остается стойкое впечатление, что это персональный генеральский экипаж, ухоженный и перебранный вручную до последнего винтика, да и мотор, очень может оказаться, форсированный. Ничуточки не походит на обычную разгонную тачку, склепанную на общем конвейере и доверенную первогодку, у которого руки растут из пятой точки…

Ничего похожего.

Ему нравилась и машина, и манера езды молчаливого водителя (вовсе не напоминавшего того самого первогодка), но сидел он насупясь. Он был откровенно недоволен собой. Не понимал, как могло такое случиться…

Военные сборы, долг и обязанности — это понятно. Особенно человеку, семнадцать лет оттрубившему пусть и не в армии, а в пожарной охране — тоже, знаете ли, не запорожская вольница и не дом отдыха профсоюза работников легкой промышленности. И все же, все же…

Он как-никак был не сержантом запаса, а подполковником, занимавшим немаленькую должность в городской “пожарке”. Он умел выполнять приказы, но и цену себе, подполковнику, знал, умел за себя постоять, где дипломатией, а где и легким обнажением клыков. Прекрасно понимал, что занимает на некой невидимой лесенке отнюдь не нижнюю ступеньку, а это уже подразумевает нешуточное умение отстаивать собственное достоинство.

Отчего же он, когда приперся этот прапорщик с повесткой (военные сборы, в течение двух часов прибыть с подателем сего), поплелся следом покорно и тупо, словно неразумный щенок на веревочке? Без особого внутреннего сопротивления согласился, что так и не заедет домой попрощаться с женой и детьми, что уедет с прапором как есть, в чем был, что никому ничего не скажет — все, мол, улажено, оговорено и утрясено, и есть еще такая штука, как военная тайна…

Словно арестованный на пятнадцать суток бомжик, честное слово! Эта тупая покорность была совершенно не в его характере — особенно в той части, что касалась прощания с семьей. И тем не менее… Ну наваждение какое-то, право слово! Будто этот рослый прапор, корректный, невозмутимый и вежливый, был не только прапором, но еще и колдуном и каким-то чудом лишил всякой собственной воли. Колдун, гипноз… Ну и чушь лезет в голову!

Кирьянов злился на себя — и уныло осознавал, что и эта злость была какой-то дохленькой, вялой, словно бы не настоящей. Как будто его лишили не только воли, но и особо сильных эмоций. Состояние было странное, очень непривычное, быть может, пугающее — но и страх этот опять-таки вялый, дохлый…

Рядом пошевелился прапорщик Шибко — наградил же Господь фамилией! — повернул к соседу гладко выбритую физиономию, классическую ряшку образцового солдатика с казарменного плаката — в меру одухотворенную знанием устава, в меру смазливую, в меру мужественную. Усмехнулся:

— Сердитесь, товарищ подполковник?

— С чего бы вдруг? — ответил Кирьянов тоном, который старательно пытался сделать нейтральным, но не мог определить, насколько это удалось.

— Сердитесь, — убежденно сказал прапорщик. — Только я тут ни при чем, честное слово. Прапорщик — он всегда ни при чем и всегда при ком-то… Мне поручили — я исполнил. От и до, от сих и до сих…

— Значит, все-таки Чечня?

— Да ну, с чего вы взяли? Скажете тоже… Тихое местечко, не сойти мне с этого места, не дослужиться мне до старшего прапорщика. Покой и безветрие, тишина и симметрия… И никаких боевых.

— А зачем там пожарный?

— Там же кислород, — сказал прапорщик Шибко.

— В баллонах?

— Нет, в атмосфере, — ответил прапорщик без тени улыбки. — В надлежащей пропорции. А если имеется кислород в надлежащей пропорции, теоретически в любой момент и в любом месте может произойти непредсказуемое окисление кислорода, именуемое в просторечии загоранием. Или, как правильно, возгоранием? Отсюда логически проистекает необходимость в присутствии пожарного. Убедительно?

— Весьма, — сказал Кирьянов ему в тон. — Вы, часом, не философский кончали?

— Бог миловал, — сказал прапорщик Шибко. — Ничего я не кончал. Если и кончал, то не “что”, а “где”. На бабе. Простите солдафона за хамские каламбурчики, уж каков есть… Вася, давай прямиком в ворота.

— А то я не знаю… — проворчал под нос водитель Вася, почти такой же рослый и широкоплечий, со столь же плакатной физиономией отличника боевой и политической подготовки.

И недрогнувшей рукой направил машину прямо на серые высокие ворота в высоченной бетонной стене — не снижая скорости, небрежно держа руль одной правой.

Кирьянов невольно зажмурился, открыл глаза, дернулся было — но в следующий миг, когда меж радиатором уазика и крашенным в серое железом оставалось не более полуметра, ворота проворно распахнулись, словно двери с фотоэлементом в московском аэропорту, и машина пролетела внутрь.

— Шуткуешь, Васючок, — недовольно сказал Шибко. — Если какой попутчик, не ровен час, обкакается — не сносить тебе буйной головы… Гарантом буду, загоню в самую гнусную дыру, какая только сыщется. Вы как, товарищ подполковник?

— Не дождетесь, — сердито сказал Кирьянов.

— Молодой он еще. Выпендривается.

— Я понимаю.

— Вот и ладушки. Вася, давай к ангару.

— А то я не знаю… — проворчал водитель, круто поворачивая влево.

Они неслись по бетонке, расчерченной на аккуратные огромные квадраты, далеко огибая стоявшие стройной шеренгой разнокалиберные самолеты, в сторону низких обширных ангаров, где Кирьянов, летавший из аэропорта раз сто, ни разу не бывал, как и любой из пассажиров, знакомых лишь с немудрящим маршрутом “накопитель — трап”. Несмотря на дурное настроение, ему стало по-настоящему любопытно — всегда интересно, когда знакомое место открывается с неожиданной стороны и ты оказываешься там, где посторонним вход воспрещен…