«Если», 1996 № 11

Но… она — это Смерть.

Он содрогнулся. Мысль пришла и уходить не желала.

Как же он мог забыть? Довольно притронуться к ее руке, к ее щеке, и через несколько часов, самое большее через неделю, он зачахнет. Кожа изменит цвет, опадет чернильными складками и обратится в прах, станет отслаиваться темными струпиками, и их унесет ветер…

Одно прикосновение — и Смерть.

Потом пришла и другая мысль. Она живет одна, в отдалении от иных представителей своей расы. Ей, вероятно, по сердцу держать собственные чаяния при себе, раз она поселилась отдельно от всех. А если так, не родственные ли мы души? И, поскольку она вдали от городов, может быть, в ней нет Смерти… Да! Может быть!

Как прекрасно было бы провести с ней день, неделю, месяц, плавать вместе с ней по каналам, бродить по холмам и просить ее снова и снова заводить свою диковинную песню! И он, в свой черед, достанет старые книги арфистов и позволит им петь для нее. Разве это не искупает каких-то хлопот, какого-то риска, да чего угодно! Разве смертные не могут умереть и в одиночестве? Всмотрись сызнова в эти желтые огни в домике внизу. Целый месяц взаимопонимания, месяц жизни рядом с красотой, с созидательницей призраков, химер, стекающих с губ, — разве таким редким шансом можно пренебречь? А уж если смерть… какая же это дивная, оригинальная смерть!

Он встал. Двинулся к нише в стене, где хранились изображения родителей, и зажег свечу. Снаружи темные цветы терпеливо ожидали рассвета, чтобы затрепетать и раскрыться, когда она будет здесь, когда увидит их и примется собирать и гулять с ними по холмам. Луны ушли с небес. Пришлось включить особое зрение, чтобы не сбиться с дороги.

Прислушался — внизу, в ночи, играла музыка. Внизу, во тьме, ее голос обещал чудеса, неподвластные времени. Внизу, в тени, горела ее мраморная плоть, и призраки танцевали вокруг ее головы.

Он шел быстрее, быстрее…

Ровно без четверти десять в тот вечер она услышала мягкий стук в дверь.

Майк Резник

КИРИНЬЯГА

Вначале всех начал Нгаи пребывал в одиночестве на вершине горы под названием Кириньяга. Когда настало время, он сотворил трех сыновей, ставших отцами масаев, камба и кикуйю; каждому из них он предложил копье, лук и палку-копалку. Масаи выбрали копье, и им было велено пасти стада в бескрайней саванне. Камба выбрали лук, и теперь охотятся в густых лесах. Но Гикуйю, первый из кикуйю, знал, что Нгаи любит землю и смену времен года, и потому выбрал копалку. В награду за это Нгаи не только научил его секретам земледелия, но и подарил ему Кириньягу с ее святой смоковницей и богатыми землями.

Сыновья и дочери Гикуйю оставались на Кириньяге до тех пор, пока не пришли белые люди и не отняли у них землю, а когда белых людей изгнали, они не вернулись к Кириньяге, а остались в городах, решив носить одежду белых людей, ездить на их машинах и жить их жизнью. Даже я, мундумугу — то есть шаман, — родился в городе. Я никогда не видел льва, слона или носорога, потому что они вымерли задолго до моего рождения, не видел я и Кириньягу такой, какой ее завещал нам Нгаи, потому что ныне ее склоны покрывает бурлящий перенаселенный город с тремя миллионами жителей, год за годом все ближе подбирающийся к трону Нгаи на вершине. Даже кикуйю позабыли ее истинное имя, и теперь называют ее гора Кения.

Ужасно быть изгнанным из рая, как то случилось с христанскими Адамом и Евой, но бесконечно хуже жить рядом с раем, будучи оскверненным. Я часто думаю о потомках Гикуйю, позабывших свое происхождение и традиции и ставших просто кенийцами, и гадаю, почему так мало их присоединилось к нам, когда мы создали на планете Утопия мир Кириньяги.

Это правда, что жизнь здесь сурова, потому что Нгаи не обещал нам легкой жизни, но она приносит удовлетворение. Мы живем в гармонии со всем, что нас окружает, мы приносим жертвы, и тогда сочувственные слезы Нгаи проливаются на наши поля, не давая погибнуть растениям, а когда собран урожай, благодарим Нгаи и режем для него козла.

Удовольствия наши просты: тыква с помбе, чтобы утолить жажду, очаг в бома, согревающий после заката, крик новорожденного сына или дочери, состязания бегунов и метателей копий, пение и танцы по вечерам.

Люди из Обслуживания наблюдают за Кириньягой, но в наши дела не вмешиваются, лишь время от времени слегка корректируют орбиту, чтобы тропический климат оставался неизменным. Иногда они предлагают нам воспользоваться их медицинскими познаниями или отправить наших детей учиться в их школы, но всякий раз мы вежливо отказываемся, и они не настаивают. Они никогда не вмешивались в наши дела.

Так было до тех пор, пока я не задушил младенца.

Не прошло и часа, как меня отыскал верховный вождь Коиннаге.

— Ты совершил глупость, Кориба, — мрачно заявил он.

— У меня не было выбора. И ты это знаешь.

— Разумеется, у тебя был выбор, — вскипел он. — Ты мог сохранить ребенку жизнь. — Он смолк, пытаясь обуздать свои эмоции и страх. — До сих пор никто из Обслуживания не ступал ногой на землю Киринья-ги, но теперь они это сделают.

— Пусть приходят, — пожал я плечами. — Мы не нарушили закон.

— Мы убили ребенка. И они отменят нашу хартию.

Я покачал головой.

— Никто не отменит нашу хартию.

— Не будь таким самоуверенным, Кориба, — предупредил он. — Когда ты закапываешь живьем козла, они лишь презрительно покачивают головами. Когда мы уводим старых и дряхлых из поселка, чтобы их съели гиены, они смотрят на нас с отвращением. Но убийство новорожденного младенца — совсем другое. Этого они не простят. И придут сюда.

— Если они придут, я объясню, почему убил его.

— Они не поймут.

— У них не останется другого выбора, кроме как принять мой ответ. Здесь Кириньяга, и им не дозволено вмешиваться.

— Они найдут способ, — уверенно пообещал он. — Поэтому нам следует извиниться и пообещать, что такое больше никогда не произойдет.

— Мы не станем извиняться, — твердо заявил я. — И обещать тоже ничего не будем.

— Тогда я, верховный вождь, сам принесу им извинения.

Я пристально смотрел на него несколько секунд, потом пожал плечами.

— Поступай так, как считаешь нужным.

В его глазах появился страх.

— Что ты со мной сделаешь? — спросил он.

— Ничего. Разве ты не мой вождь? — Когда он расслабился, я добавил: — Но на твоем месте я стал бы избегать насекомых.

— Насекомых? Почему?

— Потому что любое насекомое, которое тебя укусит, будь то паук, москит или муха, убьет тебя, — ответил я. — Кровь в твоем теле вскипит, а кости расплавятся. — Я помолчал и серьезно добавил: — Нет, такой смерти я не пожелал бы и врагу.

— Разве мы не друзья, Кориба? — спросил он, и его лицо цвета черного дерева стало пепельно-серым.

— Я тоже так думал. Но мои друзья уважают традиции. И не извиняются за них перед белыми людьми.

— Я не стану извиняться! — горячо пообещал он и плюнул себе на обе ладони, подтверждая искренность своих слов.

Я развязал один из висящих на поясе мешочков и достал гладкий камешек, который подобрал неподалеку на берегу речки.

— Повесь камешек себе на шею, — сказал я, протягивая его Коиннаге, — и он защитит тебя от укусов насекомых.

— Спасибо, Кориба! — искренне поблагодарил он.

Мы поговорили несколько минут о делах в деревне, потом он наконец ушел. Я послал за Вамбу, матерью младенца, и совершил над ней ритуал очищения, чтобы она смогла зачать снова. Я дал ей мазь — ослабить боль в разбухших от молока грудях. Потом уселся возле костра рядом со своей бома и принялся решать споры о курах и козлах, раздавать амулеты против демонов и обучать людей обычаям предков.

До ужина никто так и не вспомнил о мертвом ребенке. Я поел в одиночестве в своей бома, потому что мундумугу всегда ест и живет отдельно от остальных. Потом укутал плечи накидкой, чтобы не мерзнуть от ночной прохлады, и зашагал по тропинке в ту сторону, где стояли бома жителей деревни. Скот, козлы и куры уже были заперты на ночь, а мои соплеменники, зажарившие на ужин корову, теперь пели, танцевали и пили помбе. Они расступились, когда я подошел к котлу и выпил немного помбе, потом, по просьбе Канджары, перерезал горло козлу, посмотрел на его внутренности и увидел, что самая молодая жена Канджары вскоре забеременеет. Эту новость тут же отпраздновали. Затем дети уговорили рассказать им сказку.