Человечина

Итак, на самой верхушке холма установили тележку с бочкой в которой плескался отдохнувший и приободрившийся Пачу. Колеса тележки подперли камнями, чтобы она в самый разгар действа вдруг не поехала вниз. Рядом с тележкой стала Янга, Фуема, Татай и другие уважаемые духи нынешней вселенной. Вокруг них на шестах, установленных полукругом, развесили в авоськах, сплетенных из лиан, остроухих долгоносиков. Вторым полукругом разместилась почтеннейшая публика. Дождались когда солнце встало прямо над холмом и Янга пошуровала в бочке палкой. Из нее показалась блестящая усатая морда Пачу. Янга нахлобучила ему на голову парик. Пачу строго оглядел собрание и трижды хлопнул плавниками. Все закричали:

— Спой, птичка, спой не стыдись!

Суд начался с арии нестыдливого Пачу: Меня судили тоже В года мои младые. Приговорили, рожи, К усекновенью выи. Но я — парнишка скользкий. Со плахи соскользнул. И в юшке предыдущих жертв Как будто утонул. Меня багром искали. И шарили сачком. А я такой весь сальный — Протиснулся бочком. Пока палач мой раком Над юшкою стоял, Я двинул его в сраку, И в юшке тот пропал. Судьи оценили Дар мой ловкача, И жить мне разрешили Без справки от врача. И вот я воздух порчу И заедаю век. А меня не корчит Не в завтрак, не в обед! Так что не страшитесь Моего суда. Лучше шевелитесь, Как я в ваши года!

— А за что дед Пачу был под судом в молодые годы? — спросил один бородавочник другого.

— Море выпил — Луной Закусил. — ответил бородавочник соплеменнику.

— Ах, вот почему Луна теперь одна! А я думал…

— Только это — великая тайна!

— Конечно, конечно…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,

Под каждого из долгоносиков проворные тапиры поставили по керосинке и по команде Пачу зажгли эти немудреные приборы для установления истины. Солнце здорово припекало. Публика клевала носами, а Пачу свирепел, чего и добивалась Янга. Всем с девства известно, что миролюбивый судья — не совсем судья.

Когда долгоносики основательно поджарились и стали оглашать окрестности непотребными воплями, а лианы, из которых были сплетены авоськи начали трескаться, грозя уронить остроухих, Пачу, потирая испекшийся на солнце глянцевито-черный лоб, начал свою речь:

— Будет ли завтра каждому члену племени в достатке кукурузы, фасоли, козьего молока и соуса пузцо на каждый день — я не знаю. Спросим Фуему.

— Скажи, Фуема? — попросили все хором, даже долгоносики криком.

— Уколет меня Янга иглой кактуса — скажу.

— Уколи его, Янга.

— С превеликим удовольствием! — вскричала Янга и всадила хорошую иглу Фуеме прямо в глаз. Глаз не вытек, а стал в четыре раза больше.

— Вижу, вижу, вижу… — загудел Фуема утробно.

— Что видишь? Что видишь?

— Великого Кукурузо вижу, как вас только что…

— Что он говорит? Что он говорит?

— У него живот болит…

— Слава Роалю! Слава Роалю! Слава Роалю!

— Будет ли каждому члену племени в достатке на праздник пива, хани и деревянной чушки с удобным дуплом, либо без оного — я не знаю. Спросим Фуему! — продолжил свою речь Печа — судья.

— Спросим Фуему! Спросим Фуему! Спросим Фуему!

— Скажи нам, Фуема…

— Скажу, если Янга еще раз уколет меня иглой кактуса.

— Уже колю! — вскричала Янга и всадила хорошую иглу Фуеме в затылок.

— О, я вижу Великую Мать-Хань! — запищал Фуема как котенок.

— Чем она занята? Чем она занята? — заинтересовались все разом.

— Она завязывает себе глаза и затыкает уши!

— Слава Роалю тысяча раз!

— Будет ли каждому члену племени видение его судьбы в другом мире — я не знаю. Будет ли каждому члену племени судьба в другом мире я не знаю. Будет ли рожден… — в этом месте речь судьи прервал треск рвущихся авосек — из них посыпались долгоносики. Только Наяп все еще прожаривался в своей. Все бросились ловить несчастных недожарков.

— Да говори ж ты наконец, Фуема, будет или нет? — кричали на бегу ловцы недожарков.

— Пусть Янга… — начал было Фуема.

— Уже колю! — вопила вне себя от непонятной радости Янга, коля Фуему в обширную ягодицу.

— О, я лезу, лезу, лезу по Великому Дереву Мира…

— Куда лезешь? Вверх или вниз? — засыпали одним и тем же вопросом Фуему его соплеменники, стаскивая под строгие, но справедливые очи судьи обгорелых долгоносиков.

— Вдоль ветвей лезу встречь Отцу — Солнцу…

— Восемь миллионов раз слава Роалю!

— Ну что же, суду все ясно! — провозгласил Пачу, — Мы, Наяп, праведники, а ты — грешник. Даже твои дружки не так уж и грешны. Ты все плавишься, а они уже испеклись. Поэтому суд приговаривает тебя, Наяп, к высшей мере наказания — полетишь в Обезьяньи горы за человечиной, а то из-за этого бардака мерзоты ее всю поели, а новый мир без этого ингредиента не народится…

Керосинку сию же секунду погасили, Наяпа из авоськи вынули. Янга его водой из дедовой бочки умыла, фартуком обтерла, кулек с простой снедью сунула со словами:

— Не поминай лихом, внучек, так надо было…

— Я понимаю, бабуля, но вернусь все равно тебя удавлю… — ласково пообещал Наяп.

— Ну и ладно, внучек, дави бабушку… На то мы и бабушки, чтоб нас давить не передавить…

Тапиры взяли Наяпа за обгоревшие крылья и подвели к месту, откуда виднелись Обезьяньи горы. Фуема вынул из складок на животе тряпичный мяч и поставил его на землю. Татай разбежался и со всей дури ударил по нему. Наяп даром, что стоял к ним спиной, сгруппировался и вскочил прямо на мяч. Крепко вцепившись в тряпичную выдумку Роаля, Наяп со страшно скоростью помчался прямо на туда, где синей громадой поднимались Обезьяньи горы.

— А с этими как поступим? — спросил, указывая на груду паленых долгоносиков, кто-то из бородавочников у судьи.

— На удобрения их… — ответила за судью Янга и выбила камень из под колеса его телеги. Тапиры навалились и спустили ее с холма под откос. Телега с грохотом, сквозь которые слышались испуганными вопли Пачу, неслась вниз, а за ней и все общество с веселым свистом, угрожая частично погубить прилегающие к Холму Суда нивы.

В таком, на первый взгляд, неуместном поведении общества, принимавшего участие в судилище был оказывается свой резон. Одна вдова по этому поводу рассказывала следующее:

— Жила я у Фатимы в Ропше на хлебах. Пропали овцы, и я пошла их искать. Вдруг такой ветер подул с полей турнепса, что не приведи Господь. Оглянулась я — вижу стоят по кромке поля столбиками старички в белом. Они и дуют. Они и руками машут. Мол, к нам иди. Не хотела я, но пошла. Про овец забыла. Про Фатиму забыла. Про мужа ее и его суковатую палку тоже забыла. Подошла к ближнему старичку. Тот своим товарищам знак подал. Они вокруг меня столпились — хоровод повели, и дуют мне под ноги дуют. Я подниматься начала. Страх меня взял. Вспомнила я — старики эти есть полевые. Полевые, мне еще бабка моего мужа-покойника сказывала, поля сторожат — потраву не допускают. Но я то не на потраву шла, а наоборот. Полевым все одно. Упертые они. Высоко меня своим дутьем полевые подняли. На высоту высокого дуба. Я уже знаю, что разбегутся в сторону полевые, а я упаду и шею себе сломаю или до смерти разобьюсь. Что мне тогда? Продадут меня тогда в город. Будут в коляске катать — милостыню собирать заставлять. А мертвую заставят детей-неслушников по чуланам и чердакам пугать, чтобы те в интернет-кафе или в спортивную секцию какую ходили, а не тараканов и моль на булавки накалывали. Тут спасение мне вышло. Откуда ни возьмись турист в пробковом шлеме, в шортах и с сачком. Идет свистит, а в лайковой перчатке смуглая рука. Полевики, его завидев, так и прыснули. Я, натурально, в турнепс полетела. Но Господь уберег. Турист меня в сачок поймал. Теперь я у него на почетном месте в формалине плаваю на серванте в гостиной…