Родбариды

Александр Александрович Мееров

Родбариды

КОЧАН КАПУСТЫ

Вилла Ченснеппа, не совсем удачно, хотя звучно, названная Пропилеями, не походила ни на одну из загородных вилл столицы. Обычай строить для себя загородные виллы появился у богатых людей еще во времена Юлия Цезаря. С тех пор немало вилл перестали служить своим хозяевам загородными домами и стали музеями. Что же касается виллы Ченснеппа, то она никогда не служила ему загородным домом, а была задумана и строилась как своеобразный музей.

Ченснепп слыл человеком, не лишенным оригинальности, и, пожалуй, не без оснований. Однако оригиналом он был лишь в той мере, в какой из этого можно было извлечь выгоду. Сооружение Пропилеев он затеял в тридцатые годы, именно в то время, когда после невиданного «процветания» деловой мир охватила небывалая депрессия. Расчет незаурядного предпринимателя оказался правильным: вилла строилась как нечто единственное в своем роде, стоимость ее сразу бросалась в глаза, и ни у кого не могло возникнуть подозрений, что Ченснепп именно в это время,как никогда, был близок к разорению.Уже одно то,что виллу строил знаменитый Антонио Ульмаро, говорило о неограниченных возможностях богатого заказчика.

Архитектор и превосходный скульптор, Ульмаро много лет носился со своей идеей создания Анфилады Искусств, не находя человека, который мог бы по достоинству оценить эту идею, а главное, захотел бы затратить громадные средства для воплощения ее в камень, мрамор, гипс. Встреча с Ченснеппом решила дело, и вскоре неподалеку от города, в низине, заросшей тополями, буком и светлым ясенем, сотни рабочих стали возводить сооружения, которые должны были принести славу архитектору и упрочить кредитоспособность дельца.

Начались работы успешно, но по мере того, как укреплялось финансовое положение Ченснеппа, исчезала надежда на славу у Антонио Ульмаро. Разговоры о необычайном сооружении постепенно стали стихать, строительство затянулось на добрый десяток лет, Ченснепп с каждым годом все меньше и меньше отпускал средств. С началом второй мировой войны работы вовсе прекратились, и Ульмаро погиб в безвестности.

Пропилеи Ченснепп считал довольно обременительным приобретением. Огромные деньги, вложенные в их постройку, не приносили дохода, продать недостроенное сооружение было невозможно,да и не имело смысла, так как репутации одного из богатейших людей страны факт обладания оригинальной виллой-музеем ущерба отнюдь не наносил. В дни, когда голова Ченснеппа бывала занята каким-нибудь важным, требующим особой проницательности делом, он ненадолго заезжал в Пропилеи, бродил по величественным залам, хранившим традиции возвышенного творчества прошедших времен, и здесь, в тишине, обретал покой и сосредоточенность, так необходимые в предстоящем деловом сражении.

Изредка в Пропилеях появлялась шумная толпа друзей дочери Ченснеппа, и тогда римский атриум оживал, наполнялся запахом роз, пряных яств и звуками джазовой музыки, никак не гармонировавшей с античным духом того, что создал гений Ульмаро. Но как только пиршество стихало и уезжали в город автомобили, привозившие в Пропилеи молодых людей и припасы, вилла погружалась в тишину, и снова ее единственным обитателем оставался Ритам.

Поль Ритам, скульптор, искусствовед, человек, всю жизнь проживший в искусстве и для искусства,как никто другой подходил для управления и надзора за Пропилеями. С тех пор как в голову Ченснеппа, ворочавшего большими делами и никогда не допускавшего расточительности в малом, пришла мысль назначить калеку Ритама на эту должность, он мог больше не беспокоиться о своей вилле-музее. Ритам любил Пропилеи. Он знал в них все, начиная с самой дешевенькой геммы в глиптотеке и кончая монументальными статуями, высеченными великими мастерами.

В последние годы жизни знаменитого архитектора Поль Ритам работал под его началом, и это давало ему возможность считать себя «учеником самого Антонио Ульмаро». Ритам ничего не создал в искусстве, оставаясь неудачником и мечтателем.Будучи дилетантом, он хотел стать творцом, будучи бесталанным, он стремился к славе и подвигу в искусстве, не понимая и не имея мужества понять, что, кроме мечты о творчестве, у него нет ничего творческого. Война отняла у него руку и ногу и этим примирила его с самим собой- ему оставалось утешение, что, не случись этого, он смог бы стать Праксителем современности, но сейчас… сейчас он живет в прошлом искусства,охраняя это прошлое, талантливо воспроизведенное в Пропилеях.

Каждое утро в половине восьмого Поль Ритам аккуратнейшим образом появляется у массивных ворот Пропилеев. Дружески поприветствовав привратника, он всякий раз сокрушается о том, что металлическая ограда, охватывающая огромную территорию усадьбы, ржавеет, и очень подробно излагает привратнику, как именно он намерен уговорить господина Ченснеппа раскошелиться.

Привратник наизусть знает всю историю уникальной ограды, с заученным интересом выслушивает скульптора, сокрушается вместе с ним, оживленно поддерживает разговор- ведь это его единственное развлечение на протяжении всего скучного дня- и удаляется в привратницкую не раньше, чем Ритам исчезает за купой деревьев, отделяющих ворота от виллы-дворца. Так Поль Ритам начинает свой утренний обход.

Каждый раз, пройдя буковую ограду и очутившись перед Анфиладой Искусств, восторженный искусствовед замирает на несколько минут, никогда не уставая восхищаться созданием Ульмаро. Отсюда, от буковой рощицы, лучше всего видна Анфилада, постепенно спускающаяся к самому низкому месту усадьбы, где громоздится мрачное сооружение, названное архитектором Средневековье. Отсюда же начинается широкая, мощенная огромными плитами Дорога сфинксов. По обеим ее сторонам правильными, унылыми рядами тянутся цоколи из красного песчаника, на которых лежат львы с человеческими головами. Однообразные, бесстрастно загадочные, они как бы символизируют вереницу веков, полных тайн я непознанного, веков, предшествовавших наибольшему расцвету искусства египтян.

Медленно, скрежеща металлической ногой по каменным плитам Дороги молчания, Ритам проходит мимо сфинксов, приближаясь к массивному каменному строению с косыми срезами стен.

Дорога заканчивается широкой площадкой, на которой Ульмаро установил иглу обелиска, иссеченную иероглифами, и колоссальную сидячую фигуру, превосходно гармонирующую с общим спокойствием архитектурных линий постройки. Вход в египетские залы представляет собой две совершенно одинаковые грузные башни с косыми стенами - пилоны, связанные между собой портиками, с небольшой, сравнительно, дверью, придавленной массивностью постройки.

Затворив за собой тяжелую бронзовую дверь, Ритам, словно с помощью машины времени, переносится в глубь веков, в царство величавой неподвижности египетских статуй, множества одинаковых колонн, в мир искусства скупого, прямоугольного, застывшего и зловеще угрюмого.

Внутренний египетский дворик архитектор выполнил так, что в любую погоду в нем ощущалось солнце Египта: умело замаскированные источники света посылали лучи через верхние отверстия, расположенные над бассейном, - все же это не уменьшало чувства придавленности. Его не рассеивали ни пестрая роспись золотом, синью, ярко-красной краской, столь же загадочная, как иероглифы, и заполнявшая все стены, колонны, карнизы; ни зелень пальм, столпившихся у бассейна; ни голубизна прохладной воды.

Египетская часть Анфилады всегда навевала тоску на Ритама.

«Искусство мертвое, искусство для мертвых, - часто думал он, рассматривая застывшие изображения барельефной живописи. - Искусство, порожденное страхом перед превратностями загробного мира, созданное для потусторонней жизни, призванное умилостивить богов небытия. Отсюда и поиски форм абсолютного покоя, таинственность, мрачность».