Да здравствуют предки

Комацу Саке

Да здравствуют предки

Всё началось со старой выцветшей фотографии.

В один прекрасный день меня уволили. Первое время выплачивали пособие по безработице и я кое-как перебивался, а потом, когда платить перестали, мне пришлось туго. Тогда-то у меня и возникла мысль поехать в родные края, в деревню, к бабушке. Благовидный предлог нашёлся — решил поклониться могилам предков.

Бабушка встретила меня довольно сурово.

— Бесстыжие твои глаза! Ишь ты — предков вспомнил! Небось, раньше, пока со службы не прогнали, не вспоминал. Смотри, падёт проклятие на твою голову!

Бабушка могла сыпать проклятиями сколько угодно, я только радовался, что она всё такая же бодрая и энергичная. Одно слово — боевая старуха! Может, она и сердилась на меня, но всё равно я оставался самым любимым её внуком. Ещё бы, она ведь меня вынянчила и вырастила. Матери я не помнил, она умерла рано. Так я и рос, в деревне, у бабушки… Что ж, кормила она меня в детстве и сейчас прокормит — в деревне это проще, чем в городе.

Я начал жить в нашем старом, насквозь прокопчённом доме. Мне здесь нравилось. Дом, конечно, не архитектурный памятник, но как-никак, стоит уже больше двухсот лет… Да и окрестности неплохие. Почему бы, в самом деле, не осмотреть земли, где когда-то жили мои предки! Никаких определённых занятий у меня не было: я или валялся на постели, или отправлялся к озеру за горой поудить рыбу. Рыба, правда, никогда не клевала, но зато можно было ловить стрекоз. Самая подходящая забава для человека в моём возрасте! Смех да и только!

— Завтра разберёмся в чулане, — сказала однажды бабушка, сидя перед телевизором, — вещи надо проветрить, а то, чего доброго, ещё черви заведутся или моль всё побьёт. Найдётся среди вещей что-нибудь путное так и быть, бери, мне не жалко. Жадных в нашем роду никогда не было… Бери да поезжай в Токио, попытай счастья ещё раз, может, и повезёт. А то сидишь тут балбес балбесом, даже перед людьми совестно!..

Наш род Кимура, старинный и всеми уважаемый в округе, уходил корнями в глубокую древность. Может быть, в чулане, действительно, найдутся какиенибудь интересные вещи… Правда, самое ценное было распродано во время войны, но кто знает?..

Начали мы рыться в старом барахле. Сначала попадалась всякая ерунда изъеденные молью шёлковые полотнища, сильно поношенная одежда, покрытые толстым слоем ржавчины мечи. Потом я откопал несколько вещей поинтересней: старинный котелок для чайной церемонии, с причудливой крышкой, чугунный чугун европейской отливки, наверно, вышел из кузнечных мастерских средневековых мастеров; ещё один котелок, такой же, только поменьше; несколько расписных жаровен. Возможно, эти вещи и понравились бы антиквару.

Сам я затруднялся определить стоимость старинной утвари, хотя кое-что бесспорно было ценным. Например, старинный фарфор кутани или работы Кандзана. Впрочем, без специалиста всё равно не обойтись — я не отличу искусную подделку от подлинника. Вскоре я и пытаться перестал отобрать что-нибудь для продажи. Да и бабушка не разрешала. Только увидит какую-нибудь действительно оригинальную вещь, так начнёт говорить — это, мол, семейная реликвия или дар господ таких-то, благородных и высокоуважаемых друзей нашего семейства… Но это меня нимало не огорчало. Я так увлёкся необычной красотой всех этих вещей, что совсем позабыл о бизнесе. Только охал, ахал да глаза таращил.

Некоторые вещи удивительно хорошо сохранились. Я долго разглядывал старинное шёлковое кимоно, которое носили мужчины трёх поколений, начиная с моего прадеда. Моль его почти не тронула. Краски чуть-чуть потускнели, но это придавало кимоно особую изысканность — сразу видно, что товар старинный, а не какое-нибудь стандартное барахло массового производства. Домотканные хлопчатобумажные набедренные повязки тоже были как новенькие, не чета нынешним трусам — надел, поносил два дня, и вот уже они трещат по швам… Но больше всего меня восхитил погребец — огромный, размером с телевизор. Он был покрыт лаком, по лаку роспись золотом — герб нашего рода и ещё что-то, углы окованы жёлтой медью, по краям крышки железные кольца, в которые продевали палку, чтобы погребец можно было нести на плече, по бокам выдвижные ящички для различной снеди. Но настоящим чудом казалась миниатюрная жаровня, вделанная в крышку. Откинешь круглую железную заслонку, а там медный ящичек для угля с двойными стенками и дном. Между стенками заливалась вода, предохранявшая погребец от жара. С таким погребцом мои предки отправлялись на прогулку, когда начинала цвести сакура. Мне живо представилась эта картина… Впереди шагает мой предок, за ним — слуга с погребцом. Приходят в лес. Кругом благодать — цветёт сакура, деревья стоят в белорозовой дымке. Слуга находит полянку, покрытую шелковистой зелёной травой, расстилает красный суконный ковёр. Из погребца, как по мановению волшебной палочки, появляются всякие яства, одно вкусней другого. А вот и небольшая тыквенная бутылка, полная сакэ. Сакэ переливают в бронзовый графинчик, в жаровне тлеют угли. Через минуту-другую мой благородный предок блаженно потягивает тепловатую, приятную на вкус, пьянящую жидкость. А цветы сакуры легонько покачиваются под весенним ветром, и белорозовый снег медленно сыплется на землю… Какая изысканность! Какой артистизм! Любуясь картиной, созданной моим воображением, я забыл обо всём на свете. В реальный мир меня вернул громкий голос соседского парнишки, известного озорника. Его привлекли вещи, разложенные на солнышке.

— Ой, ой! — кричал он дурным голосом. — Чудеса, чудеса! Старина-то какая — причесочка тёнмагэ!

— А ну-ка, покажи! — я взял у него старый покоробившийся кусок картона.

Выцветшая фотография. На фотографии какой-то самурай. Я перевернул снимок и прочитал надпись, сделанную энергичным почерком: «Сануэмон Кимура, тридцати двух лет от роду. Снят во дворе собственного дома, в октябре первого года правления императора Мейдзи — в год дракона».

— А-а, это твой прадед, мой отец, стало быть, — сказала бабушка, возившаяся на пороге дома. — Благороднейший был мужчина… и отважный герой Реформации. Да ты посмотри на него, посмотри как следует! Тут он как раз в твоём теперешнем возрасте, а разве можно вас сравнить? — старуха сокрушённо вздохнула. — И в кого ты такой уродился? Впрочем, он не настоящий твой прадед, не по прямой линии. Я ведь его приёмная дочь. Как почили с миром мои родители, — они с Сануэмоном в дальнем родстве состояли, — так он и взял меня в свой дом. А уж как любил-то, как нежил да лелеял! Словно дитя родное…

Фотография как фотография. Я бросил её на пол галереи, где она лежала раньше. Но малыш, младший братишка озорника, крутившийся тут же, поднял её и запрыгал на одной ножке.

— Поид, поид, поид! — кричал он, размахивая куском жёлтого картона.

Что ещё за поид? Впрочем, мне было некогда разбирать лепет малыша.

— Где, где? — спросил старший. — Ой, и правда — поезд! Смотрите, дяденька, даже надпись разобрать можно — суперэкспресс «Эхо».

— Ладно, ладно, — сказал я. — Очень хорошо… Только вы, ребята, не мешайте, видите — дядя занят. Я направился в чулан, но вдруг замер на месте.

— Что за ерунда?! — проворчал я, снова беря фотографию. — Какой ещё поезд?..

Я долго изучал фотографию. Действительно, поезд! Что за наваждение… Снимок сделан сто лет назад, в первый год правления императора Мэйдзи, то есть в 1868 году. На переднем плане — господин Сануэмон Кимура восседает посреди двора на раскладном стуле. Одет он с подобающей его положению пышностью — в хаори-хакама, [1] на боку меч. Фоном служит двор нашего дома, тот самый двор, где я стоял минуту назад, и гора, возвышающаяся вдали, за домом. Ну-да, вон она, я её и сейчас вижу. Но поезд… Всё видно очень отчётливо — выходящий из туннеля поезд, надпись на головном вагоне экспресс «Эхо», окна… Суперэкспресс с электровозом, новейшая модель. Чудеса…