Выживший

Джеймс Фелан

Выживший

Прежде…

«Меня зовут Фелисити. Эту запись я делаю у себя дома…»

Девушке на пленке лет восемнадцать–девятнадцать, красивая блондинка — типичная американка, таких показывают в молодежных фильмах. Каждый день она садилась перед камерой и рассказывала, как прошел день: «Повсюду трупы. Крики. Тишина. Выстрелы». Мир стал другим в мгновение ока.

Камеру я нашел на телевизоре и последние полчаса смотрю запись. В комнате повсюду фотографии счастливой семьи: пара средних лет и их дочь Фелисити.

— Сколько вас еще осталось? — спросил я вслух. Может, Фелисити — последняя во всем мире и вела видеодневник, чтобы не исчезнуть бесследно, как другие.

Я вспомнил искореженные, безжизненные тела своих друзей: Дейва, Анны и Мини.

В Рокфеллеровском небоскребе я застилал и мял их постели, накрывал стол на четверых и выбрасывал еду с крыши, притворяясь, что не замечаю полные тарелки. Я много чего старался не замечать. Я сам наблюдал за городом со смотровой площадки и сам себя сменял на дежурстве.

Это я прострелил запертую дверь в квартире 59С, это я печатал там на старой механической машинке. Это я стрелял в человека на улице и смотрел, как он медленно оседает на землю. Мы с друзьями не расставались, но после катастрофы видел их я один.

За эти дни я не встретил ни одного нормального живого человека. Был я, были охотники и, возможно, где–то еще были другие люди. А Фелисити — вот она, здесь, рядом, настоящая. Я должен, обязан найти ее, должен убедиться, что с ней все в порядке, что она жива.

— Где ты? — чуть слышно произнес я, и мой шепот исчез в тишине, как исчезает один хлопок в громе аплодисментов. Вместе со словами изо рта выскользнуло облачко пара, хотя мне было на удивление тепло в этой квартире.

Я перемотал пленку на самый конец: «Сегодня на рассвете я ходила искать людей… Мне кажется, они где–то рядом, но я слышу их только по ночам. Я побоялась подходить, побоялась, что они начнут стрелять или…».

— Ты видела их? — спросил я девушку на экране. — Ты видела, что они делают?

Я вспомнил первую встречу с охотниками. Они подставляли дождю раскрытые рты, жадно ели снежную жижу — но не все: некоторые стояли на коленях возле тел на асфальте, погрузив рты и руки в свежие раны. Их мучила жажда, и они готовы были утолять ее чем угодно: даже кровью.

«Страшные, безумные люди! Им все равно, что пить. Они пьют кровь из умирающих, еще живых людей, так же просто, как они пьют из любой грязной лужи», — говорила Фелисити.

— Ты все же видела их! — я подскочил на кресле и ударил кулаком воображаемого противника. Фелисити тоже видела их! — Ты настоящая! Ты есть на самом деле!

У меня появилась надежда. Я теперь точно знал, что я — не единственный человек, выживший в этом мире! Снова можно представлять себе, чем занимаются мои одноклассники в Австралии; вот–вот начнется учебный год, выпускной класс. Ребята будут рассказывать, хвастаться, кто что делал летом. Я готов на что угодно, лишь бы снова услышать папин голос: он скажет мне, что дома все в порядке, что меня искали, что он скучает, что скоро я буду дома.

Пожалуй, я даже обрадуюсь своей ненавистной мачехе. И, наверное, постараюсь найти свою настоящую маму. Только бы…

На записи Фелисити настороженно повернула голову и прислушалась. Судя по заднему плану, камеру она ставила на кофейный столик, а сама сидела на том же кожаном диванчике, что и я теперь. Не меняя положения тела, она слегка повернула голову влево — там входная дверь. Раздался стук — я дернулся, хотя в маленьком встроенном динамике камеры он был еле слышен — Фелисити вздрогнула и соскользнула с дивана на пол, не отрывая взгляда от входа. Я снова посмотрел на дверь: накануне вечером, зайдя в квартиру, я сразу же заперся изнутри на все замки.

Я поставил запись на паузу и прислушался. На улице что–то происходило. Очень осторожно я подошел к окну и приоткрыл одну штору. Уже почти рассвело. Снаружи — все та же тишина и неподвижность, безжизненный пейзаж. За ночь ничего не изменилось.

Завернувшись в одеяло, я все смотрел на улицу, надеясь увидеть хоть кого–то, рисуя в воображении возможную встречу. На холодном стекле оставалось облачко тумана от теплого дыхания.

Я снова включил камеру — чтобы просто услышать голос девушки, убедиться, что не потерял ее так же неожиданно, как нашел.

«Со дня катастрофы прошло двенадцать дней…»

Пауза. Двенадцать дней? Неужели я двенадцать дней проверял телефоны и телевидение, вслушивался в треск радиоприемников в надежде услышать человеческий, не важно чей, голос?

Двенадцать дней назад мы с друзьями сели в метро возле штаб–квартиры ООН, чтобы доехать до Нижнего Манхэттена. Эта поездка спасла мне жизнь и навсегда изменила ее.

— Я приехал в лагерь ООН для старшеклассников, — объяснил я Фелисити. — В нем рассказывали, как на самом деле устроен мир и все такое.

Я подождал ответа. Конечно, она молчала.

И все же девушка на видео была гораздо реальнее друзей, которых я сумел отпустить. Она жила в моем мире. И я снова обратился к камере:

— Раздался страшный удар, наш состав слетел с рельсов, все начало гореть и плавиться, погас свет. Через час или около того я пришел в себя, выбрался из вагона и с фонариком пошел по рельсам к столбу света вдалеке. А снаружи оказалось, что электричество отключено, телефоны не работают. Только это было не самое страшное.

Я вспомнил, как в первый день наткнулся на сработавшую ракету. Вспомнил улицы, изуродованные воронками, и небоскребы, превратившиеся в груды мусора. Вряд ли виноваты террористы. Даже для самых безумных террористов — это слишком, ведь разрушен целый город.

А если учесть, что радио, телевидение и связь не работают, от властей ни ответа ни привета, то можно смело предположить, что катастрофа затронула всю страну.

На камере замигал красный огонек — разряжается аккумулятор, а значит, Фелисити может исчезнуть в любой момент.

Нужно точно запомнить ее слова.

Идет двенадцатый день? Или запись сделана вчера? Как она считала? Вместе с днем катастрофы или со следующего? Неужели прошло двенадцать ночей? Стало не по себе: почему мне даже в голову не пришло отмечать дни?

Я снова включил камеру. Мы с Фелисити молча смотрели друг на друга. Потом она заговорила, спокойно, тихо, придвинувшись ближе к камере: «Сначала я никого не видела. Я старалась держаться подальше от Центрального парка, потому что там собрались тысячи этих больных людей. Сегодня утром я вышла за едой, нашла велосипед и решила вернуться на нем домой. Ярко светило солнце, и я вдруг забыла, где я, что происходит вокруг, что теперь все по–другому… По привычке я заехала прямо в парк — мы с детства гуляли там вместе с родителями… – она замолчала на секунду, села чуть ровнее и передвинула камеру, чтобы лицо целиком помещалось в кадр, и снова заговорила: — В нижней западной части парка — отсюда из–за деревьев ее не видно — я заметила группу людей, тоже больных, как и все остальные. Человек пятьдесят, наверное. Но они стояли вокруг железной бочки, в которой горел огонь! И еще… они не показались мне врагами, скорее наоборот, — она посмотрела вниз. Может, у нее, как и у меня, есть привычка щелкать пальцами от волнения. — Сейчас почти три. Пока светло, я снова хочу сходить туда. Может, я сумею поговорить с теми людьми у костра в парке».

Она молча смотрела прямо в объектив, смотрела прямо на меня. Затем смахнула слезинку.

«Я устала от одиночества».

Она глубоко вдохнула и выдохнула. Ее нижняя губа еле заметно вздрогнула.

Я должен найти ее! Она как я: живая, здоровая, она не боится улицы, она ищет выход!

«Я так давно одна. Я совсем ничего не понимаю. Я уже не знаю, кто я…»

Фелисити потянулась вперед и выключила камеру. Крохотный экран стал синим. Я выключил камеру.