В безумии

Клиффорд Саймак

В безумии

1

Я все время вспоминал своего старого друга и то, что он мне сказал, когда я видел его последний раз. Это случилось всего за два дня до того, как он погиб на дороге, хотя там во время аварии вовсе не было такого интенсивного движения, как в другое время суток. Его автомобиль превратился в груду искореженного металла, а следы колес показывали, как все это произошло: машина моего друга столкнулась с другой, неожиданно вывернувшей с противоположной стороны дороги. Кроме этих следов от колес, никаких других признаков встречного автомобиля не обнаружили.

Я старался изгнать его слова из своей головы и подумать о чем-нибудь другом. Но по мере того как проходили часы и передо мной разворачивалась лента бетона, пролетали мимо весенние пейзажи, я все же время от времени возвращался к этому последнему вечеру.

Друг сидел, как сморщенный гном, в большом кресле, словно пытавшемся проглотить его в своей красно-желтой обивке, перекатывая в руках стакан с бренди. Он смотрел на меня.

— Я думаю, — говорил он, — что нас навещают все те фантазии, все те верования, все те людоеды-великаны, о которых мы когда-либо слышали, о которых знают все, начиная с пещерного человека, сидевшего на корточках у огня и смотревшего в черноту ночи, что лежала за его пещерой. Он воображал, что там кто-то находится. Он, конечно, предполагал, кто там может быть: охотник, собиратель. У первобытного человека были глаза, нос и уши; все его чувства, более чем вероятно, были острее наших. Поэтому он знал, что за существа бродят там в ночи. Знал, конечно, не веря себе, не веря своим чувствам. Его маленький мозг, при всей его грубости, создавал в воображении другие формы и фигуры, другие типы жизни, другие угрозы…

— И вы думаете, что с нами происходит то же самое? — спросил я.

— Да, конечно, — ответил он, — но по-другому.

Слабый ветерок дул в открытое окно, выходящее в сад, и комната наполнилась ароматом весенних цветов и слабым светом. Доносилось отдаленное гудение самолета, кружившего над Потомаком перед посадкой на аэродром за рекой.

— По-другому, — повторил он. — Я думаю об этом. Нас окружают не таинственные людоеды, которых воображал пещерный человек. Его вымыслы были физическими, а мои — интеллектуальные.

Я чувствовал, что он собирается сказать гораздо больше об этом своем причудливом образе, но в этот момент в комнату вошел племянник Филипп Фример. Филипп, государственный служащий, рассказал одну очень забавную историю о прибытии важной особы, после чего разговор перешел на совсем другие темы, и больше о призраках мы не говорили…

Я увидел знак выезда на старую Военную дорогу, а оказавшись на ней, я поехал еще медленнее. После скорости в восемьдесят миль в час, с которой я проделал большую часть пути, теперешняя скорость в сорок миль в час казалась мне ползанием, но и эти сорок миль были слишком быстры для той дороги, на которой я оказался.

Вообще-то я совсем забыл эту дорогу. Когда-то на ней было асфальтовое покрытие. Но множество весенних оттепелей с чередующимися заморозками разломали асфальт, и поверхность ее превратилась во множество обломков, которые, в свою очередь, со временем частично превратились в порошок. Дорога была узкая, и эта узость подчеркивалась густым кустарником, почти изгородью, расположенной по обе стороны от дороги так, что автомобиль двигался будто по аллее или мелкой изогнутой траншее.

Главная магистраль тянулась по вершине холма, но старая Военная дорога быстро углублялась в холмы. Я помнил, что хотя мне и казалось, что раньше холмы по ее сторонам не были такими крутыми.

«Совсем другой мир», — так оценил я то, что видел.

Я не ожидал оказаться в этом другом мире так внезапно, просто свернув в сторону от главной магистрали. И конечно, более чем вероятно, что этот мир окажется не таким уж необычным: я говорил себе, что это просто мое воображение делает его таким, что это самообман, я просто вижу то, что я ожидал увидеть.

Неужели я действительно увижу, что Лоцман Кноб не изменился? Казалось невероятным, чтобы маленький поселок мог сменить свой облик. У него не было для этого возможностей. Он все эти годы лежал так далеко от стремительного потока жизни, он был таким нетронутым и незаметным, что не было никаких причин для его изменения. Но я вынужден был согласиться с тем, что изменился я сам.

Почему, размышлял я, человек так стремится к своему прошлому, зная в то же время, что никогда уже деревья не будут так пламенеть, как однажды осенью тридцать лет назад, что вода в ручьях не будет такой чистой и холодной, какой была во времена его детства? Ведь все эти воспоминания принадлежат десятилетнему мальчику.

Существовали сотни других мест, и гораздо более удобных, где я был бы более свободен, куда ни за что бы не дошли звонки, где не нужно было бы писать сценарии, не приближались бы неумолимые сроки исполнения работ, где не было бы важных персон, которых обязательно нужно встретить, не требовалось постоянно быть хорошо информированным и всезнающим, где не обязательно было придерживаться огромного числа обычаев и правил. Сотни других мест, где у человека есть возможность думать и писать, где ему не нужно бриться, если не хочется, где одежда может быть изношенной и никто не заметит этого, где, если хочешь, можешь лентяйничать, быть невежественным, где человеку не нужно быть умным, можно сплетничать и болтать о чем-то незначительном.

Сто других мест, и все же, если я принимаю решение сбежать, у меня даже не возникает вопрос, куда я поеду. Я, вероятно, обманывал себя, но я счастлив этим. Я бежал домой, не признаваясь самому себе в то же время, куда я бегу. И, преодолевая эти долгие мили дороги, я уже знал, что такого места никогда не было, что годы превратили его в фантазию, с помощью которой человек обманывает себя.

Когда я свернул с главной дороги, приближался вечер, петляя из одной долины в другую, я почти не заметил, как тяжелый мрак начал наползать на них.

В сгущающихся сумерках в долинах виднелись шары фруктовых деревьев, в скрытых от моего взора садах. Мне казалось, что я ощущаю запах тумана, поднимающегося с лугов, что лежали вдоль извивающегося ручья.

Я многие годы говорил себе, что знаю эту местность, по которой сейчас проезжал, что воспоминания о ней так отпечатались во мне с детства, что я мог бы безошибочно добраться до самого Лоцмана Кноба, оказавшись на дороге. Но теперь я начал подозревать, что ошибался. Ибо я не мог припомнить специфических особенностей местности: общие очертания были, конечно, такими, какими я их помнил, но не оказалось ни одной отличительной особенности, в которую я мог бы ткнуть пальцем и точно сказать, где я. Это раздражало и несколько унижало, и я спрашивал себя, буду ли я себя чувствовать так же, когда я приеду в Лоцман Кноб.

Дорога была плохой, гораздо хуже, чем я ожидал. Почему, удивлялся я, люди, ответственные за это, довели ее до такого состояния? Резкие повороты, схожие, утомляющие контуры холмов, это понятно, но нельзя объяснить выбоины, полосы пыли и грязи, узкий деревянный мостик, на котором не могли разъехаться два автомобиля. Хотя никаких других автомобилей и не было. Казалось, на дороге я совершенно один.

Темнота сгущалась, и я включил свет. А несколько раньше я еще сбросил скорость и теперь полз не более чем на двадцати милях в час. Эти змеиные повороты выскакивали слишком быстро для безопасной езды с большей скоростью.

Вместо того, чтобы улучшаться, дорога становилась все хуже. Неожиданно она стала почти непроезжей. Холмы с обеих сторон подступили к самой обочине, и там лежали груды камней, освещаемые фарами. Вечер изменился. Несколько звезд, которые раньше были видны на небе, теперь исчезли, и вдалеке я услышал раскаты грома, перекатывающиеся по холмам.

Может, в темноте я пропустил поворот? Мысленно я оглядел дорогу, но не мог припомнить место, где бы она разделялась. С тех пор, как я свернул с главной магистрали, дорога оставалась без развилок. Лишь изредка от нее отделялись проселки, но все под прямым углом или близким к нему.