Черная вода у лесопильни

Ольга Ларионова

Черная вода у лесопильни

В двадцать три часа сорок минут Филиппа Файл пропела свою коронную песенку «Какаду», аккомпанируя себе па органоле, банджо и бокалах последовательно.

Еще четырнадцать минут ушло на то, чтобы выслушать и отклонить пять предложений: принять руку и сердце, воспользоваться дачей неподалеку в горах, потратить по собственному усмотрению полугодовое капитанское жалованье, провести ближайший уик-энд вдвоем м… на рыбалке и, наконец, присесть на колени. Последнее даже несколько заинтересовало Филиппу своей свежестью и небанальностью — такого ей уже давно не предлагали. Но в ее контракт входил спасительный пункт, разрешающий ей в ответ на подобные проявления офицерской благосклонности только пожимать голыми плечиками, на которых золотой краской были нарисованы генеральские погоны.

Еще три минуты ушло на прощальный воздушный поцелуй и затем — спуск вниз по винтовой лестнице, в одну из трех каморок, отделенных от подземного склада для сооружения артистических уборных, по оплошности не запланированных при строительстве офицерского казино.

В двадцать три часа пятьдесят семь минут прозвучал взрыв.

Позднее Филиппа смутно припоминала, как приходила в себя, карабкалась по лестнице, пока не наткнулась на завал, пыталась найти свою сумочку с зажигалкой, пила из какой-то фляги, потом начала задыхаться… В госпитале, где она очнулась, ее попросили все тщательнейшим образом припомнить, а припомнив, точно так же добросовестно забыть.

Причину и характер взрыва ей объяснить не потрудились, и поэтому, когда во время отпуска у нее начались почечные колики, она не сразу связала это с пережитой катастрофой.

Ей пришлось вернуться в госпиталь. Дело оказалось серьезным: надо было менять обе почки.

Цитологический центр прикладного глиптомоделирования, куда перевели Филиппу, оказался крайне симпатичным заведением, прячущим свои современные корпуса из бетона и стекла за респектабельным особняком с шестью колоннами и двумя портиками, увитыми плющом и уходящими в великолепный английский парк. Перед входом зеленела лужайка, поросшая добропорядочной плюшевой травкой; изящно огибая ее, к ступеням крыльца подбегала мощенная светлым камнем дорожка, по которой два века назад к этим каменным ступеням величаво подкатывали кареты. Дорожку не асфальтировали — директор центра был снобом, и всем автомобилям, за исключением, может быть, президентского, разрешалось подъезжать только к заднему крыльцу.

Директор был не только сноб, но и не дурак: проходя мимо овальной лужайки с версальской травкой, будущие пациенты как бы заряжались спокойствием и уверенностью в благополучном исходе. Филиппа тоже испытала на себе прикосновение мягкой лапы этой архитектурно-ландшафтной психотерапии, хотя она в ней и не особенно нуждалась: во-первых, ее уверили, что ей гарантировано отсутствие каких бы то ни было болезненных ощущений, — а она, как большинство красивых женщин, панически боялась боли; во-вторых, командование по-джентльменски приравняло исполнение второсортных шлягеров к боевому заданию и теперь было согласно оплатить не стандартную операцию, в результате которой Филиппа получила бы пару безымянных почек, одну пару из тех сотен или тысяч, что томятся в термостатах глиптотеки, — и в виде бесплатного приложения так и не решенную до конца проблему несовместимости тканей. Филиппе было приготовлено другое: точнейшие дубликаты ЕЕ плоти и крови, ЕЕ неповторимые и единственные в своем роде кусочки живого мяса — шейлоковский фунт, сотворить который стоило по теперешним-то временам не менее десяти состояний венецианских купцов. Филиппа знала, что в многоэтажных подвалах корпуса глиптомоделирования денно и нощно идет скрупулезное и стремительное созидание ее почек, биологический монтаж, как ей объяснил кто-то из врачей, подобный тому, как если бы электронно-вычислительной машине, снабженной выносными манипуляторами, задали бы составить мозаику, покрывающую поверхность всего земного шара. Да еще мозаику со строго определенным орнаментом, нарушать который не смел ни единый крошечный осколочек смальты. Но Филиппа рассеянно слушала объяснения врачей: гарантия безболезненности ее вполне устраивала, а все недоступные ее пониманию термины, вроде «яйцеклетка» или «хромосома», рождали у нее лишь примитивно ассоциативные образы, вроде раскрашенного в клеточку куриного яйца или маленького, как шахматная фигурка, хромированного сомика.

Занимало ее совсем другое, а именно — человек по имени Рондал Нордстром.

Три причины заставили ее обратить внимание на этого высокого и простоватого на вид парня.

Во-первых, даже в стандартной льняной пижаме безошибочно угадывался в нем военный.

Во-вторых, он не был ни миллионером, ни телезвездой, а тем не менее весь обслуживающий персонал клиники здоровался с ним первый.

В-третьих, если остальные пациенты были больными, то он был здоров.

Эти три причины удивили Филиппу, не более. Но потрясло ее, заставило искать с Рондалом новых встреч совсем другое: его руки.

Тонкие и сильные, страстные и одухотворенные, они, казалось, были подарены ему, и он носил их, как носят орден или корону. Скромно, с достоинством, не забывая ни на миг о своем знаке отличия. Филиппа не зря два года проучилась в консерватории — она знала цену таким рукам. Но Рондал не был музыкантом — здесь уж она могла дать голову на отсечение.

Пациенты, чье здоровье позволяло спокойно ожидать выращивания запасного сердца, желчного пузыря или просто пустячной косточки, жили в санаторном корпусе, где мягкий режим и общий холл позволили Филиппе без особых трудов попадаться на глаза Рондалу почти ежедневно. Трижды ее постигла неудача — молодой человек, казалось, пребывал духом в какой-то зачарованной стране и бессердечно скользил взглядом по всем встречным, не отличая никого из них.

На четвертый раз он разглядел Филиппу.

Ей не впервой было ловить на себе восторженные взгляды, но сейчас ведь она была в больничной пижамке, без грима, с небрежно уложенными волосами, И тем не менее этот малый с рожей сержанта ВВС и руками Ференца Листа глядел на нее, как на святую деву Марию.

Через несколько дней, вспомнив о том, как она пыталась попасться ему на глаза, Филиппа улыбнулась.

И вот они шли по узкой велосипедной дорожке, протянувшейся справа от неширокого шоссе. Изредка по нему проносились тяжелые грузовики, платформы с сельскохозяйственными машинами, скромные старенькие автомобили. Не было только велосипедистов, и никто не мешал Филиппе и Рондалу брести куда глаза глядят, расстегнув куртки и жмурясь от весеннего солнца. Собственно говоря, Рондалу никто не мешал обнять девушку за плечи, но он предпочитал смущенно плестись рядом, засунув руки в карманы. О чем они болтали? Да обо всем: о традициях Эллингтона и «боингах», о последнем европейском турне футболистов нью-йоркского «Космоса» и очередной катастрофе с каким-то супертанкером. Филиппа охотно рассказывала о своих боевых подвигах, направленных против барабанных перепонок всех родов войск; правда, это был умело состряпанный дежурный скетч, рассчитанный на нейтрального слушателя, — своим подругам она рассказывала несколько другие эпизоды, да и тональность была пониже. Но Рондал принимал все за чистую монету, и в конце четвертой мили он уже боготворил свою спутницу. А его спутница между тем отметила, что он лез вон из кожи, чтобы поддержать непринужденную беседу, но как бы тяжко ни приходилось ему, он ни разу не обмолвился о своих служебных обязанностях.

Она не то чтобы задумалась — просто это становилось интересным. По быстроте реакции и той особой зоркости, которая свойственна глазам светловолосых северян, она угадывала высокую касту ВВС. Но в разговорах о больнице он неожиданно легко оперировал специальными биологическими терминами, да и вообще можно было предположить, что этот провинциальный простодушный парень последние несколько лет провел в каком-то более интеллектуальном окружении, нежели армейское.