Сын [= Царица пучины]

Филип Хосе Фармер

Сын [= Царица пучины]

*

Роскошный лайнер сотрясло взрывом. Его жертвой оказался и Джонс.

Он стоял, облокотившись о поручни, и следил за отражением луны, плясавшим на волнах. Он думал о жене. Джонс оставил ее на Гавайях и надеялся, что больше никогда не увидит ее. А еще он думал о своей матери в Калифорнии и спрашивал себя, как сложится на этот раз их совместная жизнь. Но как бы она ни сложилась, он не радовался и не горевал в предвидении любого из вариантов. Он просто размышлял.

А затем неприятель, предприняв одну из первых акций необъявленной войны, из толщи воды торпедировал корабль. И Джонс, совершенно неожиданно для себя, взлетел высоко в воздух, будто подпрыгнул на огромном пружинистом трамплине для прыжков в воду.

Он ушел глубоко под воду. Со всех сторон его сдавил мрак Джонса охватила паника, и он утратил то хрупкое ощущение равновесия, которое мог поддерживать, когда плавал в открытых, залитых солнцем водах. Ему хотелось закричать и затем взобраться по нити крика к чистому воздуху и яркой луне, словно цирковому акробату по веревке.

Но прежде, чем из него вырвался крик о помощи и воды залили своим густым мраком его легкие, он пробил головой водную поверхность и жадно хлебнул света и воздуха. Оглядевшись вокруг, он увидел, что корабль исчез и он остался один. Ему ничего не оставалось, как только вцепиться в покачивавшийся на волнах обломок и держаться за него в надежде, что на следующий день появятся самолеты или другой корабль.

Часом спустя море неожиданно вздыбилось, и из волн появилась чья-то продолговатая темная спина. Джонс сразу подумал о ките, потому что у того тоже была такая же скругленная голова и покатое тело. Однако всплывший «кит» не бил хвостом вверх-вниз, чтобы продвигаться вперед, как это делают киты, и не заваливался набок. Он вообще ничего не делал, а только лежал там. Джонс понимал, что это, скорее всего, новый тип подводной лодки, но не был в этом уверен — вынырнувшая громадина казалась такой живой. Было в ее внешности нечто неуловимое, что отличает живое от неживого.

Через минуту его сомнения разрешились. Из середины спины, нарушая ее идеально гладкую круглившуюся поверхность, вверх полез длинный стержень. Ось росла, пока не достигла двадцати футов в высоту. Затем, остановившись, она вдруг распустилась на конце множеством решетчатых конструкций самых разных форм и размеров. Втягивающаяся радарная антенна.

Значит, все-таки это неприятель. Он поднялся из глубин, где прятался после того, как нанес свой смертельный удар. Захотел полюбоваться крушением судна и, возможно, подобрать спасшихся, чтобы подвергнуть их допросу. Или удостовериться, что не выжил никто.

Но даже подумав так, Джонс не стал плыть прочь от черной громадины. Да и что он мог сделать? Лучше попытать счастья в надежде на то, что с ним будут обращаться хорошо. Он вовсе не хотел погружаться в бездну — туда, где царят мрак и давление воды.

Подлодка повернулась к Джонсу своим тупым носом. Блестящая палуба оставалась безлюдной: ни один человек не выскочил на нее, распахнув неожиданно люки. Не было ни единого признака жизни, если не считать того, что внизу, по всей вероятности, находились люди, которые обращали в его сторону безликие и безглазые решетки радара.

Подлодка, надвинувшись, едва не подмяла его под себя, и только тогда Джонс увидел, каким образом его собираются брать в плен. В китообразной голове открылось большое круглое отверстие. В него устремилась вода, прихватив Джонса с собой. Он сопротивлялся изо всех сил. Ему претила сама мысль быть зачерпнутым в эту чудовищную пародию на скотосбрасыватель, быть проглоченным, как сардина, за которой гоняется консервная банка. Более того, одной лишь мысли о распахивающейся настеж двери, за которой не видно ничего, кроме мрака, было достаточно, чтобы у него появилось желание кричать.

В следующее мгновение отверстие за ним затворилось, и он оказался стиснутым водой, стенами и темнотой. Джонс яростно сопротивлялся врагу, которого не мог схватить даже за руку. Все его существо кричало о глотке воздуха, об искре света и двери, которая вывела бы его из этой камеры паники и смерти. Где же та дверь, дверь, дверь? Где…?

Были минуты, когда сон почти отпускал его, когда он находился в сумеречном мире словно в подвешенном состоянии между темнотой сна и светом яви. В одну из таких минут он услышал голос, который показался ему незнакомым. По звучанию он походил на женский: мягкий, ласковый и сочувствующий. Иногда голос становился настойчив, давая понять, что ему лучше и не пытаться что-либо утаивать.

Утаивать? Утаивать что? Что?

Один раз он ощутил — скорее почувствовал, чем услышал, — серию сильнейших ударов, похожих на невесть откуда прогромыхавший гром, и испытал чувство, будто его сжимают в гигантском кулаке. Потом прошло и это.

Голос на короткое время вернулся. Потом он постепенно затих, и Джонс заснул.

Сон долго не отпускал его. Джонсу пришлось пробиваться сквозь ворох наваленных друг на друга одеял полубессознательности, сбрасывая их одно за другим с неистовством, которое сдерживалось отчаянной надеждой, что следующее одеяло окажется последним. И когда он уже был готов сдаться и снова погрузиться в удушье и в вязкие, сжимающие слои, перестать дышать и бороться, он проснулся.

Громко крича и пытаясь махать руками, он вдруг представил, но лишь на миг, будто открылась дверь чулана и вместе со светом вошла его мать.

Но это было не так. Он не был снова в запертом чулане. Ему не было шести лет, и то была не мать, которая спасла его. И уж конечно, то был не ее голос и не голос его отца — человека, который запер его в чулане.

Голос доносился из динамика, встроенного в стену. Вопреки ожиданиям Джонса, голос говорил не на языке врага, а по-английски. Странный полуметаллический, полуматеринский голос журчал и журчал, монотонно пересказывая ему, что происходило за последние двенадцать часов.

Он поразился, узнав, что так долго был без сознания. Переваривая услышанное, он обежал изучающим взглядом камеру, в которой находился. Она была семи футов в длину, четырех — в ширину, и шести — в высоту. Она была совершенно пустой, если не считать койки, на которой он лежал, и неизбежных атрибутов сантехники вполне определенного назначения. Прямо над ним висела пышущая жаром электрическая лампочка без абажура.

Он лежал, будто заключенный в коконе, в узком как могила помещении, откуда он не видел выхода наружу. Это открытие заставило его спрыгнуть с койки. Вернее, попытаться спрыгнуть, так как оказалось, что он был связан по рукам и ногам широкими пластиковыми ремнями.

Камера заполнилась голосом.

— Не волнуйся, Джонс. И не пытайся без пользы закатывать истерики и брыкаться, как в прошлый раз, пока ты не вынудил меня дать тебе успокоительное. А если ты страдаешь от жестоких приступов клаустофобии, [1] то придется тебе как-нибудь перетерпеть их.

Джонс не сопротивлялся. Он был ошеломлен, уяснив, что на подводной лодке он — единственное человеческое существо. С ним разговаривал робот — а может, сама подлодка, управляемая по электронной связи с базового корабля.

Некоторое время он обдумывал создавшееся положение… но от приходивших в голову мыслей страх его не убавлялся. Быть плененным живым врагом — само по себе достаточно плохо, но враг со стальной кожей, пластиковыми костями, электронными венами, радарными глазами и мозгом из германия внушал ему неодолимый ужас. Как можно бороться с кем-то… чем-то… подобным?

Он отогнал страх мыслью, что, во всяком случае, хуже ему не будет. Разве может этот автомат отличаться от самого врага, творение от творца? Именно враг создал эту автоматическую рыбину, и уж наверняка, моделируя ее, он взял за основу собственные мыслительные процессы и собственную идеологию. Как повел бы себя живой враг, точно так же поведет и этот монстр.