Двадцать шестой

Фальковский Илья

Двадцать шестой

Илья Фальковский

ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЙ

Мы спешили на стрелку. Мы неслись в Пи-таун, знаменитый город голубых на мысе Кейп-Код, со скоростью сто десять миль по 95-й дороге. Не знаю, как такое удавалось нашему раздолбанному бьюику "регалу" 81-ого года, но надо сказать, что чувствовал я себя и без того хреново. Весь день мы провели на океане катались на серфинге, я наглотался соленой воды, ужасно обгорел. Меня даже стошнило, и теперь я мучился от боли в животе, от нестерпимого зуда по всему телу, кожа горела так, что впервые в жизни я уверовал в адские сковородки. Меня бил озноб - видимо, повышалась температура, и тогда-то Шура и предложил покурить. Шура - хотя в общем-то он был никакой не Шура, а мексиканец по имени Александр, но мы называли его Шурой, мы познакомились с ним ночью в сумасшедшеи пабе "Сайко Монго", там я обыкновенно пил темное разливное, питчер стоил девять долларов, и просаживал деньги в пул, партия - десять центов, как обычно; потом мы жили все у него вчетвером в одной комнате в Ист-Вилладж, этом трущобном районе полубогемы и хиппующей молодежи, так вот Шура достал бумажки от голландского табака и свернул две самокрутки. "Тонизирует," - улыбнувшись, сказал он. Мы курили по кругу, я блаженно улыбался, полной грудью втягивая сладостный дым. Трава с Ямайки - зелье богов. И правда, мне стало немного полегче, как-то отпустило, боль притупилась, и вот тут-то Шура резко вывернул руль вправо и нажал на тормоза. Я даже не почувствовал, я только услышал удар, крыша оказалась такой мягкой, что голова легко прошла насквозь, словно через обитую велюром подушку кресла, в глазах потемнело, боком, боком мы летели вперед, скрежетало железо, разрезая асфальт...

Я очнулся от слов Алика. "Вылезай, давай," - как-то слабо шептал он, он был уже почти снаружи, вернее, снаружи находилась задняя часть его туловища, а руками он неуклюже отталкивался от сиденья, широко загребая, будто учился плавать, все лицо его было в крови, а очки куда-то пропали, исчезли вместе с кусочками кожи. Алик был еврей, сын эмигрантов из России, он еще не знал женщин, он занимался физикой, очень много, постоянно работал, за эти два дня пути он ужасно достал меня пошлыми анекдотами о бабах, он говорил только о них, и сейчас он тихо сказал: "Ощущение, как после секса," - хотя откуда ему знать, мудаку этакому, как бывает после секса. Я выполз из машины и, надо сказать, обнаружил, что мне даже лучше, чем до удара, только все вокруг немного кружилось в легком темпе вальса. Шура уже стоял на дороге и курил свой вонючий голландский табак, нервно затягиваясь. "Хуля, ты, сука, хуля, ты, сука, такое сделал," сказали мы с Аликом хором. "Енот," - пояснил Шура. "Енот? При чем здесь енот?" - удивились мы. "Енот, енот, перебегал дорогу, я увидел его в свете фар и вывернул вправо." "Енот? Да не было там никакого енота," - сказали мы снова хором, мы оба сидели сзади, но оба глядели вперед, на дорогу, и не видели никакого енота. "Мудак ты, Шура, нет здесь никаких енотов, и быть не может, откуда им взяться," - уверяли мы. Но он настаивал на своем, этот подонок обкурился, и ему померещился енот, а мы чудом остались живы. И мы орали на него хором, вдвоем, в унисон, а он орал в ответ, и вдруг внезапно, разом, все мы остановились и замолчали. Мы вспомнили про Васю. Осторожно мы приблизились к машине, заглянули в нее, но в темноте разглядели только огромные васины армейские ботинки, мы схватились за них и вытащили его и сразу поняли - Вася мертв. Широкая ухмылка застыла на его продолговатом лице, предъявляя миру и нам его белые ровные зубы-тесаки (больше не пригодятся, а как ловко ты жевал пищу, мудила - пронеслось в голове), глаза бессмысленно косили в разные стороны, белокурые прежде волосы приняли ярко-красный цвет заходящего солнца. Вася был мертв. И тогда Шура скрутил еще один косяк, мы закурили снова, опять, а потом, а потом... у нас не было времени его хоронить, мы спешили на стрелку, мы взяли его за руки, за ноги, раскачали и - пусть покоится в придорожной канаве - швырнули туда, вдаль, за кусты.

На подъезде к Пи-тауну нам стало опять плохо, и мы припарковались на самой окраине, взяли в баре по виски без содовой и без льда. С океана дул сильный ветер, на грешную землю пришла ночь. Оставалось уже очень мало времени. Но у Алика начался сильнейший жар, он бредил, сидя за столиком, бормотал опять что-то о бабах и о том, что вообще он поперся с нами в такую даль из чистого любопытства, а вот теперь страдает, все его беды по нашей милости, а как хорошо бы сейчас развлечься с блондинкой - официанткой из "Сумасшедшей Коровы", раком, раком бы, у меня такой, как вам и не снился, вдруг стал уверять он, обводя нас победоносным взглядом, и нам пришлось оставить его там, мы попросили бармена вызвать скорую, а сами помчались дальше. Мы очень спешили на стрелку.

У пиццерии мы остановились и затерялись в толпе. Мы кинули жребий, и он пал на меня, мы обнялись на проощание, но Шура не очень расстроился, он уже познакомился с симпатичной негритянкой-травести, и договорился пойти с ней на дискотеку, я подожду до утра, сказал он, но какая-то неуверенность померещилась мне в его глазах, я знал, что мысли его уже далеко, пройдет пара часов, он и вовсе забудет меня, паспорт его был испещрен визами далеких друг от друга государств, а душа переполнена людьми, которым не ужиться в одной крохотно-короткой коробке человеческй памяти. Затем вместе с другими счастливчиками я зашел в квартиру - принарядиться, переодеться, привести себя в порядок.

Наконец, мы вышли из дома и пошли вперед навстречу свободе, мы шли молча, торжественно, один за другим. Нас было двадцать пять педерастов, черных и белых, с походкой женщин и с походкой мужчин, в роскошных платьях и меховых манто или узких кожаных брюках и тесных водолазках, мы шли вперед. Мы молчали, но дущи наши пели, пели, ветер дул все сильнее, мы шли навстречу морю, волны становились все выше, кит раскрывал своб пасть, чтобы поглотить Иова. Но мы еще не знали этого, нам надо было пройти через весь город и дойти до берега, чтобы затем повернуть на Хаустон-стрит, улицу галерей и видео-залов и совершить круг. На голове каждого из нас был венок из цветов, мы сплели их друг другу. Нас было двадцать пять. Но тогда, именно тогда, на пути к свободе, я почувствовал, осознал - произошла ошибка, нас, наверное, обманули, подставили. Среди нас был чужой. Двадцать шестой незримо затесался в наши ряды, затерялся среди нас, растворился в шеренге. Двадцать шестой. Мы, двадцать пять педерастов, вышагивали марш под аплодисменты зрителей, вспышки камер и голоса телекомментаторов, но двадцать шестой не отставая, глумился над нами, чеканя каблуками чечетку подъебки... И я сразу же понял, в чем дело. Почему я почуял его, почему распознал. Чужак двадцать шестой, чудак двадцать шестой, чувак двадцать шестой не был мужчиной. Это была женщина, чувиха, обманно принявшая мужское обличье. Тщкетно я пытался его вычислить, вращал головой туда, сюда, чуял его, вернее, точнее, ее дыхание у себя за спиной, "хаау, хаау," - дышал он мне уже в самое ухо, мы, двадцать пять педерастов спешили вперед, но двадцать шестой занес над нами свою косу. "Щъяк," - блеснуло серебряной молнией лезвие, холодом сверкнули глазницы...

В ту ночь море вышло из берегов, вихрь смерча поглотил Пи-таун. Но нам было уже все равно.