Осень в деревне

Губин Валерий Дмитриевич

Осень в деревне

Валерий Дмитриевич ГУБИН

ОСЕНЬ В ДЕРЕВНЕ

Фантастический рассказ

Казалось, что эта деревня существует где-то на краю земли: сначала почти час на "Аннушке" от Новосибирска, потом еще полтора на ветхом "Пазике" по немыслимой дороге - приходилось выходить и, раскачивая, выталкивать машину из очередной ямы. Деревня небольшая, дворов тридцать, а вокруг тайга - по всему горизонту ровные, как у пилы, зубцы елей. Иван вместе с ребятами строил здесь коровник. Называли они себя стройотрядом, но на самом деле были обыкновенными шабашниками, - на десять человек один студент и тот уже два года болтался в академическом отпуске. Вкалывали здорово и к ужину уставали так, что тут же валились спать, ничего больше не желая. А места здесь были необычайно красивы - иногда, махая топором, Иван вдруг цеплялся взглядом за ярко-желтое пятно березы среди темных елей и обжигало радостью оттого, что есть здесь такая красота, как будто для него созданная. Он с первого дня ощущал необыкновенный прилив сил и постоянно находился в хорошем настроении, объясняя это свежим воздухом и тяжелой работой, укреплявшей дряблые мускулы.

"Завтра встану раньше всех и схожу до работы в лес", - каждый вечер думал он, но по утрам так отчаянно хотелось спать, так ныли руки и ноги от вчерашней работы, что было не до прогулок.

Потом, среди дня Иван опять вспоминал о тайге и даже спиной начинал чувствовать ее, стоящую вокруг, чувствовать, какая там мягкая прохлада и какая стоит тишина. А они, работая, все время перекрикивались, пели песни, вечером постоянно трещал транзистор. И тишина тайги отступала перед их шумом, съеживалась.

Наконец, коровник был закончен. После расчета в ожидании автобуса немного выпили, и, когда многострадальный надсадно ревущий "Пазик" медленно выполз на горку перед деревней, Иван вдруг решил остаться еще на несколько дней. Ребята не стали его долго уговаривать, быстро погрузились и отчалили, горланя песни.

По совету бригадира он пошел к одиноко живущей старухе, которая иногда сдавала свою избу редким здесь приезжим - геологам или командировочным из района. О старухе - и это Ивану было любопытно - ходили по деревне небылицы. Говорили, что ей за восемьдесят, а выглядела от силы на пятьдесят, Иван сам ее видел, она приходила к ним как-то просить дранку для сарая. Местные рассказывали, что у нее еще в тридцатых годах пропал муж - уехал в город и не вернулся - и с тех пор она не стареет, ждет его. Такую, какая она сейчас, ее якобы помнили и десять, и двадцать, и тридцать лет назад. И потому не любили, считали ведьмой. Бригадир раньше буквально воду на ней возил. Чуть заартачится, а он ей: "Вот напишу ученым в Новосибирск, пусть приедут тебя изучать", - и та, страшно пугаясь, соглашалась на любую работу. И звали ее насмешливо Степой вместо Степаниды.

Старуха сначала не хотела брать Ивана на квартиру, говоря, что уже сама переехала в избу из времянки, что устала за лето, и согласилась только после того, как Иван обещал помочь ей с сараем. Бросив рюкзак в сенях, он пошел к магазину, медленно, вразвалку, загребая пыль сапогами и блаженно ощущая на лице скромное тепло вечернего осеннего солнца. Магазин оказался закрытым, Иван хотел спросить проезжавшего на велосипеде старика, где живет продавщица, но передумал и побрел назад, стараясь вести свою длинную тень ровно посредине дороги. Потом он услышал, как в зарослях травы у забора звонко гудит зарывшаяся туда оса, а может быть, и не оса, а какой-нибудь другой зверь, и этот естественный звук показался ему прекрасным, даже торжественным в просушенной и полинявшей за лето деревенской тишине. Далеко в конце улицы он увидел тайгу - ровный синий частокол - и опять обрадовался тому, что завтра наконец пойдет туда.

Степа дала ему бидончик молока, он осушил его и полез на чердак с сеном, туда вела лестница прямо из большой комнаты. Укладываясь, он слышал, как старуха долго ходила по избе, передвигала что-то тяжелое, и не заметил, как уснул.

Сон ему приснился из каких-то давних лет. Они всем классом едут по городу и поют, и Иван чувствует себя необыкновенно счастливым, все время смеется. Кто-то предлагает пойти пешком, потому что хорошая погода. Иван выходит последним и видит, что никого уже нет, все куда-то пропали, разбежались, быстро темнеет, остались только две девочки, и они уже далеко впереди. Одна из них Вера, в которую он влюблен, потому что все считают ее красавицей. "Вера, - кричит он, - подожди, когда же я тебе перчатки отдам?" В руке у него почему-то ее перчатки. "На экзамен принесешь", - уже совсем издалека доносится голос. "Хорошо!" - кричит он и тут же с пронзительной тоской осознает, что никаких экзаменов не будет, что они давным-давно сданы. Он бросается вперед, но девочки уже исчезли. В отчаянии Иван поднимает глаза на окна квартиры своего школьного друга, но они темны и изнутри покрыты толстым слоем пыли - там много лет никого нет.

Иван проснулся. Почувствовав, что плачет, вытер лицо и долго лежал в темноте, боясь шелохнуться и прогнать это горькое и в то же время такое значительное ощущение, пришедшее во сне. Он опять услышал тишину, плотную, густую. Ее было слышно чуть различимым звоном в ушах. И все же это была абсолютная тишина. Она представлялась ему в темноте большим и ласковым зверем, который своим мягким языком зализывает его раны - его усталость, досаду, злость, накопившиеся за последние годы. "Такие сны-воспоминания снятся тем, у кого ничего нет в настоящем, - думал он, - ничего существенного, тем кто не состоялся или, как я, считает себя несостоявшимся в глубине души, хотя внешне все благополучно... А сны выдают. В сущности, у меня ничего нет, кроме острой жалости к прошедшим годам... А сколько их уже прошло! Но ничего не было важного, на что можно было бы опереться и чувствовать себя спокойно..."

Он по-прежнему лежал не шевелясь, но теперь уже ему казалось, что, если он сдвинется, то в горле всплывет и будет мучить изжога, как во время сильного похмелья. "Вроде бы все хорошо: и жена, и дети, и интересная работа, но после таких снов я отчетливо понимаю, что ничего у меня нет, потому что нет самого главного, а что из себя представляет это главное - я не знаю..."

Утром он встал с тем же приятным ощущением обступившей его мягкой обволакивающей тишины, которую не нарушали ни уговоры Степы, выгонявшей корову за ворота, ни вопли петухов. На завтрак он опять пил молоко с черствым хлебом и поглядывал на висевший между окнами большой раскрашенный портрет моложавого мужчины с рыжими усами и насмешливым взглядом.

- Это ваш муж?

Степа кивнула:

- Я слышал, он давно погиб?

- Не погиб он, пропал.

- А правда говорят, что вы его с тридцатых годов ждете? Неужели, верите, что жив?

- Не верю я, а знаю, что жив. Сердце чувствует. А тебе, видно, уже бог знает что обо мне наговорили - и что ведьма я, и что не старею. А ты меньше слушай. Я не старею, потому что жизнь веду праведную, мяса не ем, травяные отвары пью, пощусь регулярно. Мне нельзя раньше времени умирать, потому что муж вернется. И никакого колдовства тут нет.

- Я и не верю ни в какое колдовство.

- Ну и зря не веришь, - неожиданно отрезала Степа и вышла.

Тайга начиналась сразу за Степиным огородом - сначала маленькие редкие елки в густой пожухлой траве, потом сплошняком пошли березы, и наконец огромная зеленая крыша елей и кедров накрыла его, а под ногами оказался мягкий пружинистый ковер трав, перегнивших листьев, иголок, веток. Иван шел все дальше и дальше, не боясь заблудиться, изредка останавливался у кустов уже почти осыпавшейся малины или смородины, отыскивал ягоду-другую и снова брел, огибая поваленные деревья с огромными вывороченными корневищами и отмахиваясь от лезущей в глаза паутины. Выйдя на небольшую полянку, он повалился в траву и долго бездумно лежал так, покусывая кислую травинку и глядя в небо. Он чувствовал, как что-то в нем постепенно успокаивается, устанавливается, и дышать он начинает ровнее и глубже, и каждый глоток воздуха, кажется, задевает, но еще не будит какие-то приятные, но давно забытые переживания. Бродил он до вечера и нисколько не удивлялся тому, что не устает и не хочет есть. Чем дальше он шел в этой тишине, тем больше начинал замечать, как прекрасна тайга, примеряющая свое осеннее платье, каким необыкновенно стылым, голубым светом подернулись ели и как загадочен порядок, в котором расположились красные шапки подосиновиков. Ему казалось, что он чувствует разлитое вокруг сожаление по уходящему лету, прощание с последними теплыми днями.