Не смей !

Смолян Александр

Не смей !

Александр Смолян

НЕ СМЕЙ!

- Людочка? Говорит Грачев. Август Иванович у себя?

- Да, Михаил Михайлович. Соединяю вас.

"Людочке", секретарше ректора, было уже за пятьдесят, но на правах старого приятеля, к тому же - годившегося ей в отцы, профессор Грачев называл ее так же, как тридцать лет назад. Впрочем, не он один.

- Слушаю вас, Михаил Михайлович, - раздался в трубке голос ректора с чуть заметным латышским акцентом.

- Здравствуйте, Август Иванович. Могу ли я явиться к вам послезавтра на прием? И - если могу - в котором часу это было бы вам удобнее? Минут на десять-пятнадцать. По личному делу.

- Вы, я вижу, стали придерживаться мудрой поговорки: "Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать послезавтра".

- Нет, просто послезавтра - ваш ближайший приемный день.

- А вы приходите в неприемный. Сейчас вы не очень заняты?

- Нет, я свободен.

- Жду вас.

Через несколько минут - ровно столько, сколько нужно было, чтобы пройти из корпуса биологического факультета к ректору, - профессор Грачев был уже в кабинете своего бывшего ученика.

Август Иванович вышел из-за стола, крепко пожал руку, усадил в глубокое кресло в той части кабинета, которая предназначалась для неофициальных, дружеских бесед.

- Итак? - спросил он, опускаясь в кресло, стоявшее напротив.

- Итак, пришла мне пора уходить из университета.

- Что вы, Михаил Михайлович! У ученого совета совсем другое мнение.

- Пора, пора. Вот доживите, Август Иванович, до семидесяти, поймете тогда, что это значит.

- Прямо - как обухом по голове! Какие-нибудь неприятности на факультете?

- Никаких, все в полном порядке.

- Так что ж это вы заторопились? На кого вы оставите кафедру?

- Это, вы сами знаете, не проблема. На кафедре два профессора кроме меня. И оба гораздо моложе. У вас будет прекрасный выбор. Надо давать дорогу молодым.

- Даем, даем. Но вы-то любого за пояс заткнете! Да вам, помнится, семидесяти еще и нет.

- Меньше года осталось.

- Вот хоть годик этот и поработали бы еще. Без вас мне просто трудно представить себе наш университет. Справим ваше семидесятилетие и тогда уж, если не раздумаете, торжественно проводим вас на пенсию. Как говорится, на заслуженный отдых.

- Вы достаточно знаете меня. Август Иванович, чтобы понимать и то, что мне совершенно не нужны торжественные проводы, и то, что я не пришел бы к вам с этим заявлением, если бы мог продолжать руководство кафедрой, чтение лекций...

- Сергей Никодимович лет на двенадцать старше вас, девятый десяток разменял, и то мы не отпускаем его на пенсию.

- Сергей Никодимович - уникум, - сказал профессор Грачев. - В последние годы он уже и внешне перестал стариться...

"Никодимыч, конечно, уникум, - думал в это время он. - У него по-прежнему блестящая память, студентов по-прежнему поражает его эрудиция. Но никаких открытий он уже не сделает. Впрочем, у него их, кажется, не было и в прошлом. А я не уникум, мои годы сочтены. И нельзя больше растрачивать их зря. Нет, я не уникум, зато я знаю нечто такое, чего еще не знает никто!.."

Вслух он добавил только:

- А вот Юлию Карловну вы выперли на пенсию, едва ей пятьдесят пять исполнилось.

- И то еле дождались! - усмехнулся Август Иванович. - Что она могла дать студентам?

- Август Иванович, если я не прекращу преподавания, скоро студенты начнут вам жаловаться на меня так же, как жаловались на нее.

- Но что же все-таки случилось?

- Случилось... Случилась старость, Август Иванович. Да, да, у одних она наступает раньше, у других позже... Я утратил интерес к делам кафедры, к студентам... Вы помните, наверно, как я любил студентов, сколько всегда возился с ними. Этого больше нет, а если что и тянется, так это - формально, по инерции. Это мне теперь неинтересно, скоро студенты почувствуют мое охлаждение и в свою очередь потеряют интерес ко мне.

- Ну а если мы освободим вас от кафедры... От лекций, от семинара... Профессором-консультантом вы останетесь? Руководить парочкой аспирантов, а? Иногда...

- Нет, Август Иванович, всякое дело надо делать целиком, а не наполовину. Вы сами любите говорить, что пропасть нельзя перепрыгнуть в два прыжка. Зачем же... Друзей-ровесников, товарищей у меня в университете не осталось, а друзья-ученики...

- Это - нечто иное, понимаю. Ну что ж, Михаил Михайлович, если вы твердо решили...

- Но это не все. Я прошу отступного.

- Ай да молодец! Сами бросаете нас, да еще и отступное вам плати!

- Да. Я прошу оставить мне мою лабораторию. Учебный процесс не пострадает: на факультете ведь еще две биохимические лаборатории. Да и недолго я тут проканителюсь: годика два. Максимум - три.

- Эксперимент?

- Да. Мне сейчас не хотелось бы конкретизировать. Весьма вероятно, что ничего не получится. Но не исключено, что удастся под занавес прославить наш университет.

- С деканом вы говорили?

- О теме эксперимента?

- Нет, об уходе своем с кафедры, о лаборатории...

- Да. Григорий Григорьевич попросил меня самого с вами побеседовать. "Все равно, - говорит, - Август Иванович не станет решать, не выслушав вас".

- Хитер! Ну что ж, я рад, что вы не вовсе порываете с университетом, хоть лабораторию за собой оставляете. Вам нужна лаборантка?

- Нет, спасибо. Я обойдусь один. Уборщица - она у нас одна на весь коридор, на десять лабораторий. Тетя Дуся. Вот зайдет на полчасика в день, уберет. А больше мне ничего не нужно. - Профессор Грачев посмотрел на часы и поднялся. - Я не обманул вас, мы уложились ровно в десять минут.

- Прошу вас, Михаил Михайлович: если возникнут какие-нибудь осложнения... С материалами, может быть, или что-нибудь в этом роде - не забывайте обо мне.

- Спасибо, Август Иванович.

* * *

Михаила Михайловича студенты за глаза называли Михмихом. Он знал это и нисколько не обижался: педагогический опыт свидетельствовал о том, что подобным образом конструируются обычно прозвища тех, к кому не пристают почему-либо обидные клички. К примеру, декана биофака Григория Григорьевича Григоренко называли Грикубом, а секретаршу ректора Людмилу Юрьевну - именем, взятым, казалось, из романа об инопланетянах: Люю. За много лет Михаил Михайлович настолько привык к прозвищу, что мысленно и сам называл себя так. И в семье - пока была семья - его так называли. Жена давно умерла, сын профессор Киевского университета - и сейчас каждое письмо начинает обращением: "Мой дорогой Михмих!".

Михмих сказал ректору правду: он действительно потерял интерес к делам своей кафедры, факультета. Собственные лекции стали казаться ему столь скучными, что он искренне удивлялся долготерпению студентов. Но оживлять чем-либо лекции не было уже никакого желания.

Только в одном Михмих был не вполне откровенен со своим бывшим учеником: в глубине души равнодушие свое к факультетским делам он объяснял вовсе не старостью. Нет, не старостью, а скорее напротив: страстью. Экспериментом, поглотившим все его существо, все его помыслы, не оставившим места для каких-либо иных интересов. Все остальное потускнело рядом с его открытием. Ибо это было именно открытием - экспериментом Михмих называл это только из вящей осторожности, только временно, пока не придет пора пригласить в лабораторию членов ученого совета, представителей Академии, журналистов...

В лаборатории профессора Грачева уже дважды работал... (Нет, работал - не то слово: работают и машины... Функционировал? Тоже не то... Жил?) Профессору Грачеву удалось создать в своей лаборатории Большой Мозг и уже дважды обеспечить на некоторое время его нормальную жизнедеятельность и нормальную работу.

Большой Мозг - это определение было бы довольно точным, но Михмиху оно казалось и слишком лобовым, и несколько опошленным: ведь даже компьютеры, жалкие компьютеры, называли "электронным мозгом". Электронно-вычислительные машины, усовершенствованные арифмометры, ничего больше. Всяческая штампованная дребедень, запрограммированная от и до. Нет, профессором Грачевым был создан настоящий мозг, но гораздо больший и гораздо более мощный, чем обычные! Никакой электроники, только биохимия. Никаких токов, кроме биотоков. Не электронный, а подлинный, живой, нейронный, так сказать.