Конгресс

Борис Лапин

Конгресс

Что ж вы, черти, приуныли?

Из песни

Прежде чем отправиться к себе в Дом культуры, дед Кузя, или, по паспорту, Кузьма Никифорович Лыков, выскочил на минутку на двор поглядеть, как погода и не собирается ли дождь.

Было что-то около половины двенадцатого. Располневшая луна висела над избой кума Лексея, где-то далеко-далеко тарахтел трактор, лениво перебрехивались собаки, да изредка доносил ветерок девичьи частушки под гитару. Стоял обычный вечер современного колхозного села. Вот тут-то и случилось это самое - дед Кузя увидел черта.

Черт сидел на крыше сарая, свесив ноги и хвост, и грелся в теплых лучах луны. Это был самый настоящий черт, черный, как сажа, с зелеными кошачьими глазами, с маленькими рожками и аккуратными копытцами. Правда, был он невелик, не больше валенка, но во всем остальном абсолютно настоящий. Дед Кузя успел разглядеть, что физиономия у черта преунылая и глаза грустные, но тем не менее не вызывало сомнений, что в данный конкретный момент черт вполне доволен жизнью. Нежась в лучах ночного светила и ловко вылавливая лапкой блох из-под мышки, он даже мурлыкал от приятства.

Все это дед Кузя схватил разом, мгновенно, потому что в следующий миг рука его сама собой коснулась лба, он осенил себя крестным знамением - и черт сгинул, будто его и не было.

- Тьфу, тьфу, тьфу, нечистая сила, - трижды сплюнул в сердцах старик. - Всю жисть, можно сказать, пил, и никогда никаких чертей не мерещилось, а тутока трех дней не прошло - и на тебе! Вот до чего довела человека трезвенность!

С невеселой этой мыслью присел дед Кузя на крылечко, чтобы путем и не торопясь сообразить, как же дошел он до такого состояния.

Припомнились ему три последних дня, когда он бросил пить, три дня, длинные, как целая жизнь. Все эти дни чувствовал себя дед Кузя каким-то не таким, И сам он был какой-то не такой, и люди вокруг какие-то не такие, и деревня выглядела не так, и даже время двигалось весьма относительно. Дед Кузя склонялся к мнению, что случилось с ним одно из двух: либо аберрация, либо конвергенция, и что из двух зол хуже, еще неизвестно. А все началось с этого зануды Афонина, председателя сельсовета. Вот прилипчивый человек, одно слово - банный лист! "Бросай-ка, - говорит, - пить, Кузьма Никифорыч, ты у нас как-никак ветеран труда, не к лицу тебе деревню позорить". И уж так они его обрабатывали на сельсовете: и увещевали, и уговаривали, и стращали, и срамили всем скопом. Тыкали в глаза иностранцами, которые чуть не каждодневно наезжают в их пригородную деревню на экскурсии; грозились в Москву выслать на перевоспитание, как закоренелого алкоголика; укоряли, что, дескать, семья у него через эту самую водку разваливается, и разные другие комментарии высказывали. Дед Кузя держался до конца, хотя голова его трещала еще со вчерашнего и в глотке пересохло. Но разве одному против мира устоять? Опять выскочил Афонька. "Мы тебя, - говорит, - Кузьма Никифорыч, ежели не пресечешь в корне, от интеллектуальной работы отстраним и перебросим на склады". Тут уж дед Кузя струхнул. Известное дело, склады - разве это работа для умственного человека? Встал он да и ляпнул с перепугу: "Ладно, значица, с ентого самого момента ни-ни. Завязываю, значица, отсюдова следует, капли в рот не возьму. А кто увидит, плюнь мне в рожу по собственной инициативе".

И с тех пор во рту у деда Кузи действительно росинки не побывало, хотя поначалу все нутро натурально переворачивалось и горело синим огнем, а теперь вот еще и умственные сдвиги начались. Но хошь не хошь, а дал слово - держи. Будучи уже каким-то не таким, каким знал себя шесть десятков лет и каким знала его деревня, начал дед Кузя примечать, что и с объективным миром творятся нелады. Допрежь всего изменилось пространство. Кривые улицы, по которым никак, бывало, не пройдешь, не наткнувшись на плетень, подозрительным образом выпрямились; ежели раньше любая дорога шла под гору, теперь стала ровной; ежели магазин всегда был под боком, теперь оказался у черта на куличках, аж на другом конце деревни. Такие же несуразицы происходили и со временем. Ежели, допустим, добрые карманные часы деда Кузи показывали двенадцать, то будильник на комоде у снохи оттикивал полпервого, ходики с кукушкой у кума Лексея куковали на всю округу час дня, а транзистор младшего сына Петьки передавал из Москвы только семь тридцать утра!

Дед Кузя высморкался, раздумывая о творящихся на свете чудесах, поглядел на луну, которая наполовину уже зашла за трубу кума Лексея, и тихонько заговорил вслух.

- Оно конечно, чудесов как таковых не бывает, любой, значица, еффект можно объяснить по-научному. Вот, скажем, с деревней - так очень даже просто. Одно из двух: али искривление пространства, али коллапс вселенной. Опять же с часами - али теория относительности с ними произошла, али парадокс Эйнштейна. Что, не верите? Был такой ученый, Альберт Эйнштейн, башкастый мужик, скажу я вам. Надоела тебе, допустим, собственная единоутробная старуха хуже горькой редьки - не беда. Садись себе в суп-световую ракету - и фьюить! А когда вернешься через недельку, молодой да красивый, твоей старушенции уж и след простыл, на Земле сто лет миновало. Отсюда следует - женись обратно на любой молодке, все законно, ни один облакат не прискребется. Вот какую штуковину изобрел ентот самый Эйнштейн. Голова был, не чета нашему Афоньке. Но это еще что, тут и удивляться-то нечему. А вот недавно изобрели в одной загармоничной стране такую амальгаму - слов нету. То есть, значица, мужик теперь вовсе без надобности. В расход мужика можно пущать. Али на тягло переводить. Захочет теперь баба детеныша иметь, очень просто - цоп у себя из мягкого места одну всего клетку и давай ее, енту клетку, нянчить - робенок вырастает. Теперича не токмо где - в нашей деревне этот еффект практически внедряется. А откель, думаете, у Нюрки Лоншаковой, у вдовы-то, двойня взялась? Во какие дела на белом свете творятся, а вы говорите... Но тут хватился дед Кузя, что он нынче не пьян и находится не в скверике у магазина и не у кума Лексея, а у себя на дворе и корешков-слушателей вокруг нет, а потому смутился и захлопнул рот.