Искушение Бори Лавочкина

Елена Павловна Карпова

Искушение Бори Лавочкина

Hа углу продавали облезлые елки. Возле них прыгала, хлопая себя рукавицами по предплечьям, женщина в зеленой «канадке», отороченной по капюшону мехом. Елок было три — одна побольше, две маленькие, но все совершенно одинаково потрепанные и взлохмаченные, точно кошки в уличной драке.

Боря посмотрел на елки и понял, что… елки-палки, новый год ведь завтра. Закончился очередной невозможный, сумасшедший год, наполненный стычками с начальником-буквоедом, руганью с заказчиками, не желающими платить деньги за выполненную работу и невозможными ольгиными выходками. Впрочем, почему невозможными — ее вполне можно было понять — у Бори тоже терпение находилось на исходе… Hо суть-то, в общем, состояла в том, что подарка ей он так и не купил, и это было печально, поскольку денег в кармане было катастрофически мало, и, мысленно пересчитав их, Боря понял, что на этот раз он обойдется без елки. Тем более, что дома у него была такая маленькая искусственная елочка из серебристой пленки, это даже сейчас модно — охрана окружающей среды и все такое… А подарок Олюшке можно будет купить, забежав по пути в один из торговых павильонов у метро.

Бросив последний взгляд на елки, он бодрым шагом направился к трамвайной остановке.

Hе получилось забежать в павильончики. У бизнесменов сгорела проводка и электричество отключили, а, поскольку обогреватели в павильонах были исключительно электрические, а погода — исключительно холодной, девчонки-продавщицы взбунтовались, и Боря пришел как раз к моменту, когда одна из них, оживленно переговариываясь с подружкой, вешала на дверь замок.

— Нет-нет, сегодня торговать не будем… Да, завтра — может быть, если электричество сделают, приходите после двух часов — мы завтра с двух работаем, — ответила она на растерянное борино «вы что, насовсем закрываете?»

«Заеду в Дом книги, — решил Боря, спускаясь по эскалатору метро, — книга — лучший подарок, все-таки, а там теперь хорошей фантастикой часто торгуют…»

Hа Невском тротуары были посыпаны солью и, несмотря на холод, под ногами противно чавкала коричневая слякоть, усугубляемая начавшим падать с серого неба снежком, который, касаясь ее, тут же таял. Чисто было только у немецкой церкви, где стояли стенды художников. Боря взглянул мельком на припудренные снегом картины и вспомнил, что Оля давно хотела картину с Невского — была у нее такая идея фикс. Может быть, удастся найти что-то, что не стыдно будет на стенку повесить.

Он обошел ряды вечных видов Питера, обнаженных натур и претендующих на новизну абстрактных рисунков с глазами в стаканах, каплями чего-то тягучего, треснувшими бокалами и просто смешением всех цветов, которые, видимо, в момент написания картины находились у художника под рукой. В конце концов, он выбрал две картинки — на одной обнаженная девушка расчесывала волосы, глядясь, как в зеркало, в гладь воды небольшого зеленого пруда, а на другой был вид петербургского дворика-колодца с крохотным пятачком зелени посередине и солнечными лучами, освещающими окна верхних этажей и не достающими до дна двора. Продавал эти картины сурового вида мужчина с черной бородой, чем-то похожий на Достоевского. Боря совсем было уже положил взгляд на дворик (кто знает, как Ольга отнесется к обнаженной натуре, а тут — нейтральный такой пейзаж), но «Достоевский» заломил такую цену, что Боря, вздохнув, отошел, присматриваясь к картинкам попроще, без изысков.

Он как раз хотел двинуться во второй раз в обход рядов, но тут его дернули за рукав. Он обернулся. Позади стоял молодой парень в черной вязаной шапке и куртке с капюшоном, надвинутым на лоб. Нос у парня был красным, а губы — синими, и было понятно, что стоит он тут уже давно, а долго стоять не собирался и одет не слишком тепло, а посему замерз жутко.

— Друг, слышь… купи картинку, а? — голос у него был глуховатый, — с утра тут торчу, приятель попросил продать за него, сам не может, а я стою вот… хоть бы одна зараза приценилась. Я задешево отдам, за двадцатник всего, достало меня уже тут стоять.

— А приятель против не будет?

— Да нет… Hу не домой же мне ее тащить!

— Ну давай, показывай, — нехотя согласился Боря, подумывая о том, как отвязаться от продавца, если тот будет настаивать.

Он мельком взглянул на картину — и за что-то взгляд его зацепился, заставляя вглядеться получше.

Картина была небольшая — размером с два листа писчей бумаги. Комната, слабо освещенная лишь светом лампы под желтым абажуром, стоящей на письменном столе, возле которого сидит женщина.

Стены комнаты, неясные в полумраке или просто сознательно не прописанные художником, представляли собой стеллажи с бесконечными книжными корешками, а стол был массивный, большой, еще, должно быть, «сталинских» времен. Женщина сидела почти спиной, оперевшись локтем на столешницу и подпирая ладонью щеку, так что наблюдателю были видны лишь эта ладонь, кусочек щеки да золотисто-рыжие завитки волос над маленьким изящным ухом. Тем не менее, общее настроение картины чувствовалось хорошо и было охарактеризовано Борей как раздумчивое…

Еще не решив окончательно, нравится ли ему картина или нет, он с удивлением осознал, что лезет в кошелек, достает двадцать тысяч и протягивает их парню.

— Вот спасибо, — обрадовался тот, — я тебе, погоди, сейчас заверну аккуратно, чтобы снег не намочил…

Он долго возился с газетой, полиэтиленом и бумажными шнурками, а Боря рассеянно думал, как может снег повредить полотну, написанному масляными красками — вон, другие-то стоят, снег метет, а им — хоть бы хны.

— Вот, — парень протянул Боре солидный сверток.

Боря взял его, но парень сверток сразу не выпустил, а вначале пристально посмотрел на Борю, будто хотел его запомнить, и сказал:

— Ну, мужик, удачи тебе…

Боря пожал плечами и поблагодарил незадачливого продавца.

Едва он успел войти в отдел, ему навстречу попалась Лида из его лаборатории. Увидев Борю, она сделала страшные глаза и набросилась на него:

— Боря! Тебя Станиславыч уже час ищет, десять часов, а тебя все еще нет…

Борино настроение стало катастрофически ухудшаться.

— Что там еще стряслось, — буркнул он.

— Ты еще не знаешь? — удивилась Лида, — сегодня от заказчиков деньги пришли, второй этап они оплатили, теперь четвертый от нас желают.

— А третий?

— На третий у них денег не хватило. Борь… ты б лучше побыстрее к начальству зашел — злое оно сегодня, начальство, и конкретно на тебя злое.

— Как обычно, — вздохнул Боря и поплелся «на ковер».

Директора в институте не любили. Он часто повторял, что он — «человек старой закалки» и, если бы было возможно, навел бы тут порядок. Боря шагал и прикидывал про себя, провел ли начальник уже с кем-нибудь ежедневную политбеседу о том, куда завели страну демократы и белогвардейцы, или все сумели удачно отвертеться и честь сия выпадет сейчас ему, Боре Лавочкину, завлабу и стандартному объекту для приложения начальственного гнева. Как выяснилось, фортуна сегодня лицо от Бори отвернула…

Тем не менее, без двадцати одиннадцать он вышел из кабинета начальника с чувством полной победы и совершенно измученный бесконечными доказательствами, что неоплата договоров — это не результат его, Бори, злого умысла, а всего лишь прихоти заказчика, который, как обычно, решил, что деньги он будет платить тогда, когда инфляция съест из них половину.

Он пришел в лабораторию, включил машину, немного погонял оптимизацию, потом задал ей другие параметры и запустил долгий случайный поиск.

Затем он достал сумку и вынул из нее картину, освободил ее от щедрой упаковки и положил перед собой на клавиатуру.

Ему показалось, что женщина повернула голову.

Боря потряс головой. Доругался с начальством, уже мерещится что-то. Он снова взглянул на картину и почувствовал, что по спине поползли холодные мурашки: женщина теперь сидела к нему вполоборота, был виден ее красивый профиль, а глаз косился в сторону Бори, который почему-то не мог отвести взгляда и завороженно следил за тем, как женщина поворачивает голову, а потом поворачивается сама. Была она немолода, но лицо, удивтельно чистое и гладкое, как у девушки, не портила ни одна морщинка. Почему он решил, что ей уже немало лет — Боря не мог понять, разве что глаза — именно они выдавали многолетний опыт, да еще невероятная, абсолютно без всякой жеменности, грация движений, в которых сквозило такое достоинство, что Боре захотелось снять несуществующую шляпу и, сделав глубокий реверанс, приникнуть к ее руке губами.