Тринадцатая пуля

Берия понимающе улыбнулся и вытащил из кармана чекушку с коньяком…

— Ты, кажется, заразился идиотизмом у Ворошилова?! — рассвирепел Сталин. — Сказано тебе, сначала сделай маленькую бомбу. Понимаешь? Не большую, а маленькую! Такую маленькую атомную бомбу. Бомбочку. Понял? Испытаем ее на Кавказе. В Чечне. И увидите, с террористическими актами будет разом покончено. Все гениальное просто.

— Вот это по мне, — воодушевился Лаврентий Павлович, — я их ка-а-ак!..

— Но ты, Лаврентий, надеюсь, понимаешь, что Академия для тебя — это вроде общественной нагрузки, а главное — это органы! У тебя будет очень много работы по малым народам Кавказа, по гнилой интеллигенции, по Аль-Каиде… Хорошие там ребята подобрались, вот бы их на нашу сторону переманить, подумай, Лаврентий… У всех у нас, товарищи, будет работы невпроворот… Так… Кроме нашего художника, все свободны! Да, чуть не забыл. Следующее заседание в Кремле. В настоящем Кремле, товарищи! Пора перебираться, а то товарищ Сюхов на нас обидится. Ему ведь тоже работать надо. Создание шедевра — дело сложное, — он вздохнул и скромно добавил: — по себе знаю…

Мы со Сталиным остались вдвоем. Наступил момент, которого я ждал, из-за которого вернулся домой, в Россию. У меня в чемоданчике маузер, заряженный двенадцатью патронами. И я знал, что буду с ним делать. И мне никто не в силах помешать…

— Товарищ Сталин, — торжественно сказал я, — встаньте к стенке!

— Охотно, — с достоинством произнес вождь. Он поднялся, подошел к любимому портрету, под которым и встал, выставив правую ногу слегка вперед и привычно вытянув правую же руку, сжатую в кулак, навстречу коммунистическому будущему. — Так хорошо?

— Вы даже не можете себе представить, как хорошо, дорогой товарищ Сталин, — сказал я, — лучше не придумаешь…

Я не торопясь открыл чемоданчик, порылся в нем, вынул пистолет и, не давая себе времени на возможные сомнения и внутренние колебания, принялся всаживать пулю за пулей в мутное пятно, в которое после первого же выстрела превратилась фигура стоящего передо мной человека.

Страшный грохот вбивался в уши, пороховой дым разъедал глаза. Огромный пистолет прыгал у меня в руках.

Нажимая на спусковой крючок, я получал не знакомое мне прежде садистское наслаждение. И, если бы не кончились патроны, я готов был стрелять хоть до скончания века.

Ну вот. Конец… Вот я и стал убийцей… Как, оказывается, это легко… Я услышал слабый стук. Это мой пистолет упал на казенный ковер с жестким ворсом.

Всего несколько месяцев назад я, обмирая от страха, в одном исподнем, босиком, стоял здесь, на этом же ковре, и слушал бредни безумца, наводившего ужас на весь мир в течение тридцати лет.

Пока в наших сердцах живет мечта о сильной руке, Сталин — бессмертен… И вот он лежит у моих ног… Тиран повержен… Дым рассеялся и…

— Ну и канонаду вы тут устроили, — услышал я, — вы совсем оглушили меня!..

Потом раздался резкий сталинский смех. Я вытаращил глаза. Жив?! Он стоял все в той же позе — с протянутой вперед рукой — и хохотал. Потом он опустил руку, разжал кулак, и я увидел на ладони двенадцать пулек…

— Холостыми даже по воронам не стреляют, — с укоризной произнес Сталин. — А тут, как-никак, глава государства. Вождь, так сказать…

Я сделал шаг назад.

— Понимаю. Берия. Его работа…

Сталин наслаждался моим поражением. После паузы он сказал:

— Пистолетик-то спрячьте. Нечего ему здесь валяться — не ровен час, кто-нибудь подберет. Кто-нибудь — кто стрелять умеет, — и он опять засмеялся. Веселый он человек, этот Иосиф Виссарионович!

Глава 31

…Я шел по вечернему городу, ощущая пустоту где-то между сердцем и желудком. Но не от голода, хотя и не ел ничего со вчерашнего дня, а от сосущей меня душевной грусти.

— На том свете хорошо! — услышал я замирающий от восторга голос. — Там весело! Там нашего брата покойника — пропасть! Там оживленно! Там нас куда больше, чем на земле!

Прохожий поравнялся со мной, изучил меня пронзительно-сияющим взглядом и унесся вперед, смешно выбрасывая ноги.

Слава мне вчера сказала, что кто-то распорядился открыть психиатрические лечебницы и выпустить на волю всех умалишенных. И сейчас эти несчастные рыщут по Москве, распугивая редких прохожих…

Я подошел к пустынной набережной Москвы-реки. Долго стоял, глядя в черную воду. Я не знал, что мне делать… Вернее, знал, но не мог решиться!..

…Дома меня встретила Слава. В последние дни она как-то посерела, поблекла…

— Все, — сказал я твердо, — все, хватит! Уезжаем!

…Прошло два дня. И вот мы на вокзале. Всех вещей — одна огромная сумка.

— Что мы будем есть в дороге? — волнуется Слава. — Я забыла взять макароны и тушенку!

— И напрасно… Хотя можно и поголодать пару дней…

Слава с ужасом посмотрела на меня…

Двухместное купе. Проводник, конечно, тот же… с противной рожей… От бериевских молодчиков никуда не деться…

Проводник забирает наши билеты, подозрительно рассматривает паспорта…

Я выскальзываю из купе в самый последний момент, когда поезд уже трогается.

Спрыгиваю на мокрые камни перрона…

Сквозь немытое оконное стекло вижу испуганные, ничего не понимающие глаза Славы. У меня сжимается сердце. Ее рот уродует жалкая гримаса… Из глаз, давно отвыкших плакать, по персиковым щекам быстро-быстро бегут бисеринки слез… В этот момент я вдруг понимаю, как мне дорога эта полусумасшедшая женщина…

Я делаю движение к вагонной двери, но остаюсь на месте… А мимо меня плывет вагон, уплывает дорогое лицо, плывут окна, в которых угадываются смутные очертания каких-то людей…

Плывет мимо белая табличка "Москва-Париж", потом "Москва-Берлин", потом "Москва-Прага", потом я вижу огни концевого вагона, которые, плавно покачиваясь, уплывают от меня в темноту.

Я поднимаю руку и машу поезду вслед…

Возвратившись домой, я медленно снимаю с себя плащ, бросаю его на пол, зажигаю во всех комнатах свет, потом иду к роялю. Открываю крышку…

Встаю, подхожу к окну, за которым уходит в бесконечность темное пугающее пространство, которое вмещает в себя мою бесконечную, как Вселенная, тоску…

Где-то, пролетая мимо подмосковных станций, стучит на стыках поезд, увозящий Славу в город, где я хотел бы жить, где меня ждет балкон с видом на самую знаменитую в мире башню, где я мог бы быть счастлив, если бы… если бы я не был Андреем Андреевичем Суховым, московским художником, уже немолодым человеком, имеющим множество недостатков, в числе коих терпимое отношение к собственным недостаткам. Мои недостатки… Мои пороки… Мои женщины, которых было все-таки слишком много… Мое, не такое уж и маленькое, озерцо водки, которое я осушил за годы страданий, в которых повинно не столько время, которое грохотало вокруг меня, сколько я сам…