Мятежные ангелы

— Пожалуйста, не надо…

— Это потому, что я индиец? — спрашивает Картик.

— Конечно, нет, — удивляюсь я. — Я вообще никогда не думала о тебе как об индийце!

Его как будто ударили. Потом он откидывает голову назад и хохочет. Я не понимаю, что я сказала такого смешного. Он смотрит на меня так жестко, что я чувствую, как у меня разрывается сердце.

— Значит, ты никогда не думала обо мне как об индийце… Что ж, это огромное облегчение для меня.

— Я… я совсем не в этом смысле… я и не думала…

— А вы, англичане, вообще никогда не думаете.

Он направляется в глубь конюшни, а я спешу за ним.

Мне и в голову не приходило, что это может прозвучать настолько оскорбительно. Но теперь, с большим запозданием, я понимаю, что Картик прав, что в глубине души я считала само собой разумеющимся, что могу быть совершенно откровенной и свободной с Картиком, потому что… потому что он индиец, а значит, между нами ничего не может быть. И что бы я ни сказала сейчас, все будет ложью. Я все запутала, все испортила.

Картик начинает собирать в заплечный мешок свои скудные пожитки.

— Куда ты собрался?

— К Ракшана. Пора мне занять свое место. Начать дальнейшее обучение и продвижение.

— Пожалуйста, не уходи, Картик! Я не хочу, чтобы ты уходил…

Это самые честные слова, произнесенные мной за последнее время.

— Что ж, могу только посочувствовать.

Служебные помещения оживают. Слуги двигаются, как маленькие механические фигурки на часах.

— Тебе лучше уйти домой. И не будешь ли ты так любезна передать вот это Эмили от меня? — ледяным тоном произносит Картик. Он протягивает мне второй подарок, и сверток настолько небрежен, что я вижу — это «Одиссея». — Скажи ей, мне очень жаль, что я не могу и дальше учить ее читать. Ей придется поискать кого-нибудь другого.

— Картик, — начинаю я и тут вдруг вижу, что он оставил мой давний подарок стоять возле стены. — А крикетную биту ты не хочешь забрать?

— Крикет. Такая английская игра! — говорит он. — Прощайте, мисс Дойл.

Он закидывает мешок за спину и уходит, растворяясь в утреннем свете.

ГЛАВА 37

К полудню лондонские улицы наполняются сплошным звоном колоколов, призывающих всех и каждого в церкви. Бабушка, Том и я сидим на жесткой деревянной скамье, а над нами текут в воздухе слова преподобного, вольно пересказывающего священные тексты.

— И потом Ирод, тайно призвавший волхвов, тщательно расспросил их о времени появления звезды. А потом послал их в Вифлеем, сказав: «Идите туда и как следует поищите среди малых детей; когда же найдете его, дайте мне знать, чтобы я тоже мог прийти и поклониться ему».

Я оглядываю церковь. Вокруг меня склоняются в молитве головы. Люди выглядят довольными. Счастливыми. В конце концов, это же Рождество.

На неровно освещенном витраже изображен ангел, принесший благую весть. У его ног — коленопреклоненная Мария, с трепетом слушающая божественного посетителя. На ее лице написаны благоговение и страх, она ошеломлена даром, о котором не просила, но который ей тем не менее придется принять. И я гадаю, почему нигде не описаны ее ужасные сомнения.

— И когда Ирод понял, что волхвы посмеялись над ним, впал в крайний гнев, и послал за волхвами, и приказал уничтожить всех младенцев в Вифлееме и его окрестностях…

Почему нигде нет картины, на которой изображалась бы женщина, говорящая: «Нет, извините, мне такой подарок не нужен. Можете забрать его обратно. Я предпочитаю быть простой овечкой, о которой кто-то заботится, и заниматься домашними делами, и я не желаю быть какой-то святой провозвестницей».

Вот такой витраж мне бы очень, очень хотелось увидеть.

Луч света просачивается сквозь стекла, и ангел кажется пылающим, как само солнце.

Мне позволено провести день с Фелисити и Энн, чтобы бабушка и Том могли заняться отцом. Миссис Уортингтон ищет наряды для малышки Полли, отчего у Фелисити отвратительное настроение, под стать моему собственному. Только Энн искренне наслаждается этим днем. Ведь это первое на ее памяти Рождество, которое она проводит в настоящем доме, да еще и собирается на бал, у нее голова кругом идет от всего этого, и она терзает нас бесконечными вопросами.

— А я должна украсить волосы цветами и жемчугом? Или это уж слишком дурной вкус?

— Дурной вкус, — бормочет Фелисити. — Я вообще не понимаю, почему мы должны брать ее в свой дом. Я бы сказала, что есть куча куда более подходящих родственников.

Я сижу возле туалетного столика Фелисити и расчесываю волосы щеткой, подсчитывая движения, при каждом взмахе щетки видя перед собой полные боли глаза Картика…

— Шестьдесят четыре, шестьдесят пять, шестьдесят шесть…

— Они с ней носятся, как будто она настоящая принцесса, осчастливившая нас визитом, — ворчит Фелисити.

— Но она очень хорошенькая малышка, — не подумав, заявляет Энн. — Я вот думаю, нужны ли духи? Джемма, а Тому нравятся девушки, которые пользуются дерзкими ароматами?

— Ему нравится запах конюшни, — огрызается Фелисити. — Ты можешь изваляться в навозе, тогда точно завоюешь его любовь.

— Ты слишком сердита сегодня, — недоумевает Энн.

Мне не следовало с ним танцевать. Я не должна была позволять ему целовать меня. Но я хотела, чтобы он меня поцеловал… А потом я его оскорбила.

— Ох, какая же скука! — фыркает Фелисити, направляясь к кровати, заваленной чулками, нижними юбками, шелковым бельем.

Похоже, все содержимое платяных шкафов Фелисити вывалено сюда на всеобщее обозрение. И все равно она никак не может найти что-нибудь подходящее.

— Никуда я не пойду! — заявляет вдруг она.

В раздражении она падает на кушетку, ее халат распахивается, шерстяные чулки сползли до самых лодыжек. Она и думать забыла о том, чтобы держаться с подобающей скромностью.

— Но этот бал дает твоя мать, — напоминаю я. — Ты должна там быть. Шестьдесят семь, шестьдесят восемь…

— Мне нечего надеть!

Я широким жестом обвожу кровать и снова принимаюсь считать.

— А почему ты не хочешь надеть какой-нибудь из тех туалетов, что твоя матушка заказала для тебя в Париже? — спрашивает Энн.

Она держит в руках платье и прикладывает его к себе так и эдак. Потом делает легкий реверанс, как бы благодаря невидимых сопровождающих.

— Они ужасно буржуазные! — огрызается Фелисити.

Энн проводит рукой по водянисто-голубому шелку, по бусинкам, которыми расшита изящная линия выреза.

— А мне вот это очень нравится.

— Вот и надевай его сама.

Энн отдергивает руку, словно обжегшись:

— Да я в него и не влезу.

Фелисити фыркает:

— Влезла бы, если бы не лопала по утрам столько лепешек.

— Да при чем тут это… Просто это было бы оскорблением для платья.

Фелисити вскакивает со вздохом, скорее похожим на стон или рычание.

— Зачем ты это делаешь?

— Делаю что? — не понимает Энн.

— Принижаешь себя при каждой возможности!

— Я просто говорю то, что есть.

— Нет, неправда! Ведь так, Джемма?

— Восемьдесят семь, восемьдесят восемь, восемьдесят девять… — отвечаю я.

— Энн, если ты будешь постоянно твердить, что ты ничего не стоишь, люди могут в конце концов в это поверить!

Энн пожимает плечами и возвращает платье в свалку на кровати.

— Люди верят в то, что они видят.

— Так сделай так, чтобы они видели другое!

— Как?

— Надень это платье. Мы можем слегка выпустить его в боках.

— Сто!

Я поворачиваюсь к подругам.

— Да, но тогда ты сама уже не сможешь его надеть.

Фелисити злобно ухмыляется.

— Вот именно.

— Ты действительно думаешь, что это хорошая мысль? — спрашиваю я.

Платье очень дорогое, оно сшито в Париже по меркам Фелисити.

— Но ведь твоя матушка рассердится? — осторожно говорит Энн.

— Она будет слишком занята гостями, чтобы заметить, что на нас надето. А сейчас ее больше всего интересует, что ей надеть самой и будет ли она выглядеть молодо.