Сияющая пирамида (Огненная пирамида)

— Здесь… мы заляжем. Не думаю, что это где-нибудь еще.

— Я знаю это место, — сказал Воган после небольшой паузы. — Я не раз бывал тут, только днем. Крестьяне побаиваются приходить сюда, полагая, что здесь находится замок фей или еще какая чертовщина. Да, но с какой стати мы забрались сюда?

— Прошу вас, говорите тише, — прошептал Дайсон. — Нам несдобровать, если кто-нибудь подслушивает нас.

— Подслушивают! Да здесь на три мили нет ни единой души.

— Возможно, души и нет; мне даже следует сказать, определенно нет. Но, полагаю, есть нечто другое, и, уверяю вас, гораздо ближе.

— Я ровным счетом ничего не понимаю, — прошептал Воган улыбавшемуся Дайсону. — Но зачем мы все-таки пришли сюда?

— Ладно, вон та впадина, что вы видите перед собой, и есть чаша. Но думаю, нам бы лучше не разговаривать даже шепотом.

Они легли, распластавшись на траве. Дайсон то и дело поправлял свою темную шляпу, чтобы закрыть широкими полями предательский блеск глаз, и время от времени отворачивался, не осмеливаясь задерживать взгляд на чаше. Снова и снова прикладывал он ухо к земле и, затаив дыхание, слушал, и так — часами… Темнота еще сильнее сгустилась, и только протяжные стоны ветра нарушали тишину.

Тяжелое молчание, упорное выслеживание какого-то бесконечного ужаса приводило Вогана во все большее беспокойство; не понимая сути происходящего, он стал воспринимать это утомительное ожидание и вынужденное бодрствование как некий мрачноватый фарс.

— И сколь долго это будет продолжаться? — шепотом спросил он Дайсона.

Дайсон, чье лицо выражало предельное внимание, казалось, почти не дышал.

— Соблаговолите послушать, — с паузами между каждым слогом прошептал он Вогану в ухо.

Воган припал к земле и вытянулся, желая знать, что же он должен услышать. Поначалу он не услышал ничего, но затем низкий и вкрадчивый шум пришел со стороны чаши — слабый звук, не поддающийся точному описанию, похожий на шипящий рокот, когда дыхание слегка теребит кончик прижатого к нёбу языка. Он слушал все напряженней и вскоре шум стал громче, превращаясь в резкое жутковатое шипение, как если бы яма под ними вскипала в жарком огне, и Воган, изнемогая от страшного напряжения, натянул свою шляпу, подобно Дайсону, до половины лица и быстро посмотрел вниз, в темнеющую перед ними впадину.

И было там, воистину, кипение, как в адском котле. И стены и дно впадины вздымались и корчились неясными беспокойными формами, что бросались взад и вперед без единого звука, разбухали и опадали, и, казалось, говорили между собой шипящими голосами, похожими на звуки, исторгаемые змеями. И было так, как если бы свежую траву и чистую землю вдруг изгадила вонючая, желтая, перекрученная растительность. Воган не мог отвернуться от мерзкого зрелища, хотя и чувствовал, как Дайсон нетерпеливо толкает его в бок, но он, будто завороженный, глядел в трясущуюся массу и уже смутно различал в ней формы, похожие на лица, торсы и конечности, и, тем не менее, чувствовал, как сокровенные глубины его души холодеют от ясного сознания того, что нет в этом дрожащем и шипящем месиве ничего человеческого. Воган был ошеломлен; задыхаясь от подступивших к горлу рыданий, он увидел, как отвратительные формы свились посредине ямы в какой-то неясный, похожий на нарыв сгусток, их шипящая речь стала более ядовитой, и в переменчивом свете он различил омерзительную желтую конечность, расплывчатую, но уже ясно видимую, скорченную и вывернутую, и ему показалось, что он слышит низкий и очень слабый человеческий стон, прорвавшийся сквозь шум нечеловеческих звуков. Что-то нашептывало ему: «Вот он, червь разложения», и этот образ засел в сознании Вогана в виде зловонных потрохов, шевелящихся вместе со всеми этими раздувающимися, карабкающимися вверх омерзительными формами. Корчи желтых, уже потемневших конечностей продолжались — извиваясь, словно в замысловатом танце, они все ближе и ближе обступали червеобразную тень в центре ямы, и Воган почувствовал, что пот, градом катящийся со лба, холодными бусинками падает ему на руки.

Затем — это свершилось в одно мгновение — отвратительная масса расплавилась и опала на края чаши, а в центре появилась дрожащая человеческая рука. И вдруг искра блеснула под горящим огнем, и как только раздался пронзительный женский крик, крик ужаса и боли, огромная пирамида огня вздыбилась в небо и яркой вспышкой разорвала ночь. В единый миг Воган смог увидеть внизу мириады творений, подобных людям, но малорослых, как дети, и безобразно искаженных; их лица с миндалевидными глазами горели дьявольским, невыразимым пороком, а нагие тела были отвратительно желтыми; и вдруг, словно по волшебству, все исчезло: только пламя клокотало во впадине и освещало окрестности.

— Вот вы и увидели пирамиду, — сказал Дайсон в самое ухо Вогану, — пирамиду огня.

— Значит, вещь вам знакома?

— Несомненно. Эту брошь Анни обычно надевала к церковным службам; я отчетливо помню рисунок. Да, но где вы ее нашли? Уж не хотите ли вы сказать, что обнаружили девочку?

— Мой дорогой Воган, удивляюсь вашей догадливости. Надеюсь, вы не успели забыть прошлую ночь?

— Дайсон, — Воган говорил очень серьезно, — я раздумывал над этим все утро, когда вас не было, и пришел к единственно возможному заключению относительно виденного ночью, точнее, относительно того, что я считаю виденным: об этом лучше не вспоминать. Как и все люди, я жил здравой, честной и богобоязненной жизнью, и все, на что я способен — это поверить в чудовищную иллюзию, поразившую воображение. Вы помните, мы возвращались домой вместе в глухом молчании, ни слова не было сказано между нами о том, что произошло, или, лучше сказать, о том, что вообразил каждый из нас; так не лучше ли нам хранить полное молчание и в дальнейшем? Когда мирным солнечным утром я вышел на прогулку, мне казалось, вся земля полна благоговения, и, проходя вдоль стены, я не заметил свежих знаков, а те, что были там, я стер. С тайной покончено, мы снова можем жить спокойно. Думаю, безумие нескольких прошедших недель связано с действием какого-то яда… да, я подошел к черте, за которой безумие, но все, теперь я опять в здравом уме.

Мистер Воган, выдав свою пылкую тираду, подался в кресле вперед и взглянул на Дайсона с надеждой и даже мольбой.

— Мой дорогой Воган, — сказал Дайсон после некоторой паузы, — какая в том польза? Слишком поздно примерять костюм простака; чересчур далеко, или, если хотите, глубоко, мы ушли. Кроме того, вы знаете не хуже меня, что никакого обмана чувств в нашем случае не было, я это утверждаю, хотя со всем жаром сердца хотел бы обратного. Мое оправдание в другом — я должен рассказать вам все до конца, в пределах, разумеется, моей осведомленности.

— Что ж, хорошо, — согласился Воган с протяжным вздохом, — должны так должны.

— В таком случае, начнем с конца, если вам будет угодно. Я нашел эту известную вам брошь в том месте, которое мы назвали чашей. Она лежала на земле, чуть в стороне от кучи еще тлеющей золы и серого пепла. Брошь, должно быть, случайно отцепилась от платья той особы, которая ее носила, перед тем… Нет, не перебивайте меня, Воган. Сейчас, зная конец, мы сможем добраться и до начала. Давайте вернемся назад, к тому дню, когда вы приехали ко мне в Лондон. Насколько я припоминаю, вскоре после вашего прихода, вы вскользь упомянули об одном загадочном несчастном случае, произошедшем в ваших краях, а именно: девочка, ее звали Анни Трэвор пошла через горы повидать родственников и бесследно исчезла. Признаюсь, ваш рассказ не сильно заинтересовал меня; ведь для исчезновения человека, особенно женщины, из круга родственников и друзей, существуют тысячи банальных причин. Доведись нам хорошенько поговорить с полицией, оказалось бы, что в Лондоне каждую неделю кто-нибудь таинственно исчезает, и какой-нибудь достаточно грамотный офицер только пожмет плечами и скажет, что по закону больших чисел по-другому и быть не может. Так что первое время я был преступно небрежен по отношению к вашей истории, и, помимо того, имелась еще одна причина: ее банальность сочеталась с необъяснимостью. Все, что вы могли предположить, так это моряка-негодяя, но я тут же отбросил это предположение. По многим причинам, в основном же из-за того, что преступник «по случаю», любитель, так сказать, почти всегда обнаруживает себя, в особенности, если ареной его действий становится сельская местность.