Морок (СИ)

— Это правда? — Спросила Люся и не узнала свой голос. До того он был чужой и далёкий.

Вера вспыхнула, потом побледнела. Губы её задрожали, глаза налились влагой, и она замотала головой.

— Люся… Люся, ты не знаешь… Я… Я не вру… Люся…

— Дрянь! — Ладошка звонко впечаталась в Веркину щёку. Удар был не сильный, больше от презрения, но Вера осела в коленях и медленно опустилась на пол. Глаза её как-то странно помертвели, словно выключили в них свет. Она закрыла лицо руками.

— Тварь, сволочь, гадина!!! — Прорвало следом всех остальных, а Сурикова подскочила и хотела пнуть ногой, но тут уж закричала Люся:

— Не надо!!! Не надо! — И уже более уравновешенно и хладно: — Мы накажем её по-другому! Не так…

Людмила никогда не являлась лидером; не в садике, не в школе. Были нахрапистые и бойкие без неё. Хватало… Но тогда в её яростный холодный тон прониклись все. Веру не тронули делом. С Люсиной подачи ей объявили игнор. Когда человека перестают замечать, он становится пустотой. Ничем и никем для окружающих. Его сознательно не видят, словно его и нет. Такой вакуум общения, он хуже всех пыток. Такое моральное истязание не может ставиться и близко к физическому. Это ад. Вера посерела лицом буквально за два дня. А дальше, она ходила как монашка. Одна. Неприкаянная и «незамечаемая» Её не щипали как раньше когда-то, не трогали, не задевали словом. Её не замечали. Она не носила больше злополучную сумку, но это не умаляло её вины. Вера Митяева по-настоящему стала изгоем.

В кафе же Вера зашла с той самой леопардовой сумкой… Видимо, решила: хуже, чем есть, стать уже не может, а может, захотела назло… Побесить гонителей. Оделась она под стать этому кафе. Недурственно. Плотные стрейч-джинсики, облегающие округлившиеся уже бёдра, туфли на шпильках… Вот только фиолетовая кофточка была ни к месту и не по погоде. А в остальном… Она красиво расчесала волосы и тонко изящно подчеркнула губки, как давно уже не делала. Сбойкотировать такое вряд ли бы удалось, и хмельные девицы поневоле стали пялиться в её сторону. Ну, надо же, какая наглость… Она села за дальний столик и, кажется, что-то заказала. Вера, безусловно, была бы симпатяшка, если б не трагически сложенные уголки губ. А еще глаза… В них была мертвенная безысходность, граничащая с каким-то безумием. Она всего один раз кинула взгляд в сторону гуляющих и отвернулась к окну, будто это она должна их не замечать, а не они её… Девахи присвистнули. Такое не вязалось с их представлениями. Многие недовольно загудели.

— Во наглющая тварь! Смотрите…

— А расфуфырилась-то как! Коз-за… Припёрлась в это же кафе…

— Может, свиданка тут у ней?

— Свиданка?! Да кому она нужна! Лахудра страшная…

— А сумка? Глядите, она с сумкой сюда припорола! Нарочно, нас позлить…

— Вот сук-ма-а… Съездить бы ей по морде…

— Девочки, перестаньте! — Урезонивала, как могла Люся. — Пусть сидит себе. У нас свой праздник, не портьте мне его, пожалуйста! Мы. Её. Не за-ме-ча-ем. Забыли, да?! Разлейте лучше по фужерам…

Ей быстро удалось отвлечь внимание и успокоить злопыхающие гневом сердца. Шампанское кончилось, но теперь разливалось сухое вино, кисленько-сладкий вкус, которого сдабривался шоколадным ассорти. Музыка пошла заводная и многие девушки стали в такт двигать плечами, подпевать в тон популярному шлягеру. На какое-то время о Вере совершенно забыли. Она, кстати, не проявлялась никак, потягивала заказанный коктейль, но потом… Потом последовало то, чего никто не ожидал. Вера выросла из-за спины Ольги Кормаковой, встав напротив самой именинницы. Прокряхтев голосовые связки, она вторглась в разговор, обращаясь именно к Люсе:

— Люся! Пожалуйста… Мне нужно сказать тебе! Выслушай меня…

За столиками шум мгновенно угас и даже музыка, казалось, ушла на второй план. Люся видела её умоляющие зелёные глаза, но взгляд почему-то соскальзывал на сумку, зажатую в руках. На ней красноречиво пылала цифра. Как пощёчина… 12 600 000…

— Нам не о чем с тобой говорить!

— Но Люся…

— Нет!

Шок от внезапного вторжения отступил, и в разговор вмешалась Сурикова:

— Слушай, ты! У тебя чё голос прорезался?! Тебя кто звал сюда? Давай, брысь отсюда!

Вера глядела только на Люсю, и взгляд её был полон скорбной тоски.

— Пожалуйста… Люсечка… Два слова…

У Люси что-то хрупкнуло внутри. Возможно, так противно оттаивала ледышка. Ещё б немного и этот надлом произошёл бы в пользу Веры. Девчонки молчали, но подогретая спиртным Сурикова испортила всё.

— Слышь, ты! Ты русский язык понимаешь?! Тебе же сказали: вали отсюда! Никто с тобой не хочет общаться! Воровка…

И это «воровка» вдруг сильно покоробило Веру. По ней прошла словно судорога. Лицо исказилось, кровь прилила к голове… Она с яростью опустила сумку на голову Суриковой. И ещё…

— Дурр-ра!!! Какая же ты дура… Вы все дуры!

Сумочка на обратном движении задела фужер с недопитым вином, и он, поколовшись, застил скатерть напитком, вызвав просто цунами возмущений. Девчонки повскакали с мест.

— Э! Ты чё творишь?!

— Овца! Ты куда машешь?!

Сурикова ракетой взлетела из-за стола, но Вера уже в отчаянии неслась к выходу.

— Я те, ща голову отобью, стерва!!! — Кричала в погоне Сурикова и к ней в хвост пристроились все…

— Девчонки, остановитесь! — Запоздало закричала Люся. — Не трогайте её!!! Не трогайте!

— Девчата?! — Предупредительно двинулся к ним присматривающий за порядком, но те уже выскакивали за дверь.

Свежий воздух не охладил разгорячённых преследователей, и Люся, выскочившая последней, видела как стая подруг гонит жертву за тротуар. Там, среди мчавшихся автомобилей мелькала фиолетовая кофточка Веры. Резкий визг тормозов соединился с ударом об капот. И сразу глухой звук удара тела об асфальт. Глухой, но жуткий по значению… У Люси оборвалось сердце, камнем рухнуло вниз… Она зажала рот ладошкой, но крик опередил её. Пронзительной нотой выпорхнул из души. Есть моменты, которые стоит отмотать, но отмотать их не дадут никогда. Кто бы как не умолял…

На похоронах Люся была единственная из всего класса. Трагическая развязка разобщила участниц вечеринки и, каждый ушёл в себя как в ракушку, пытаясь таким образом закрыться от ответственности, списать на несчастный случай… Люся и не пыталась их винить. Тяжким бременем она взяла этот груз на себя. Шестнадцатый год её рождения стал самым чёрным из того, что ей довелось отмечать. На поминках мама Веры скажет ей, что накануне Вера к чему-то готовилась, приводила себя в порядок, а потом сказала, что идёт на день рождения подружки и, вероятно придёт поздно.

— Я была только рада. — Женщина то и дело трогала платком опухшие глаза. — Последнее время Верунчик ходила как в воду опущенная. Она никогда ничего не рассказывала, всё таила в себе… Я растила её почти без отца. Тот, окаянный, в бутылке нашёл смерть свою. Девочке не хватало отцовской ласки, что ли… Не знаю… Сама-то я чё, всё время на стройке. Дядя Миша вот иногда баловал. Всегда что-то привозил… Он у нас на флоте служит и всегда чё нибудь оттуда везёт. А тут такую сумку привёз… На, гворит, Мария, это тебе. Модничай!

Женщина сухо рассмеялась, на миг просветлев: — А потом поглядел на дочь. Не-е, гворит, у тебя Верка уже невеста. Отдам я ей! Она лучше знает, как этим распорядиться.

У Люси сжалось сердце при этих словах.

— Верунчик зарделась вся. Видно, что подарок по душе. А потом, знаешь, Людмила, пришла однажды со школы и хлоп сумкой об пол и на диван в слёзы. Я ей: Вера, Вера… А она сжалась как ёж и ни слова. Чё уж там случилось… И ведь, знаешь, ни разу потом не выносила из дому. Зашвырнула её далеко-далеко. Я как-то спросила: чего ты не носишь дяди Мишин подарок? А она: эта сумка — зло! Представляешь?! Я уж не знаю думать, что за напасть с ней приключилась. Может, ты, Люсенька объяснишь? Уважала она тебя очень. Самая, гворит, лучшая подруга моя…

Люся не выдержала больше и, извинившись, пробкой выскочила на воздух. Слёзы душили её, густо заливая лицо. Она не успевала убирать их и снова плакала. Самыми последними словами она чернила себя: змея, подлюга, мразь… Как ты могла поверить огульным словам? Почему не разобралась до конца? Как же ты, сволочь, могла поверить, что девочка, обожающая живую музыку, может пойти на подлость? Память возвращала события того вечера, её лицо, глаза… ЛЮСЕЧКА ПОЖАЛУЙСТА ДВА СЛОВА…