Призрак оперы N-ска

Как видим, душевного тепла не занимать и самому Сазону Сосновскому, столь горячо и многословно откликнувшемуся на просьбу родителей юной Фаины. Правда, упрек в «чистоте помыслов» автору было бы предъявить уже труднее — превосходно зная предназначение своей статейки и все цели, для которых был организован концерт в Липовой гостиной, свою гимническую песнь во славу юной эмигрантки Сосновский заканчивает с небывалым пафосом: «…Как отрадно, что в стенах наших музыкальных ВУЗов, невзирая на все превратности окружающей нас жизни, подрастает тонко чувствующая, талантливая смена многим уехавшим музыкантам».

Столь откровенное вранье не осталось в городе незамеченным; и как-то во время очередной редакционной попойки редактор вдруг заинтересовалась: почему-де Сосновский в кругу газетчиков пользуется такой дурной славой? — Тогда-то она и узнала всю подноготную в истории сей примечательной публикации.

Редактор «Измены», женщина поведения часто странного и поступков всегда непредсказуемых, на сей раз почему-то отнеслась к рассказу Ивана Гагарина и Мефодия Шульженко с большим вниманием.

Так газета «Измена» потеряла одного из своих нештатных авторов, вдохновенного Сазона Сосновского. А Шульженко — тот приобрел еще трех непримиримых врагов в лице родителей Фаины и самого Сосновского.

Спустя две недели музыковед Грядкина вдруг выпустала одну из нечастых своих статей, посвятив ее воспеванию неизмеримых талантов вдохновеннейшего дирижера Абдуллы Бесноватого, где не отказала себе в удовольствии, вскользь упомянув Шульженко, назвать того «одиозным критиком». Кстати, статья была опубликована в недавно учрежденном N-ском театрально-музыкальном вестнике «Буфет», директором и главным редактором которого являлся Сазон Сосновский…

* * *

…Проведением общедоступных концертно-симфонических вечеров, ставших широко известными благодаря центральному российскому телевидению, Дзержинская опера гордилась по праву. Однако мало кто знает, что не только блистательным исполнением, но и даже самой идеей подобных концертов N-ск был обязан, конечно же, художественному руководителю и духовному вождю Дзержинки — Абдулле Урюковичу Бесноватому.

Надо сказать, что трудному рождению блестящей этой идеи предшествовала целая серия долгих и бесплодных совещаний. Помощники маэстро в этот раз ничего путного предложить так и не смогли: Арык Забитов тупо канючил что-то о шоу «Дирижер века» на стадионе имени Берии; дирижер Кошмар лепетал какую-то полную ахинею о «пересмотре вечных ценностей в искусстве интерпретации»; Позор Залупилов предлагал провести концерт оркестра тромбонистов из трехсот человек, причем для воплощения этой идеи он даже вызывался сам за восемь дней обучить искусству игры на тромбоне хор, миманс и рабочих сцены — но тенор Стакакки Драчулос тут же язвительно заметил, что Залупилову для начала самому бы неплохо взять у какой-нибудь уборщицы пару уроков… Кончилось все тем, что вконец осерчавший на тупых своих приближенных, Бесноватый гневно выставил из кабинета всех, вплоть до угодившего под горячую руку секретаря Гиви, (подошедшего невовремя, чтобы выдавить маэстро очередной прыщ). Оставшись в одиночестве, Абдулла сам задумался о том, как в просветительской деятельности своей, отойти, наконец, от заскорузлой и скучной формы оперного спектакля. Ведь все эти дурацкие занавесы, декорации, костюмы и грим только рассеивают внимание слушателя, отвлекая его на самую незначительную составляющую музыкального театра, низшее его звено — оперного солиста. К тому же дирижер в опере упрятан в оркестровую яму — а это лишает (и лишает несправедливо, как с горечью отмечал про себя Абдулла) многих зрителей главного удовольствия, которое только может им дать опера: постоянно смотреть на дирижера…

Конечно, готовых рецептов было много: это и известные своей демократичностью «Променад-концерты» в лондонском Альберт-холле, и «Хэмлин уик» в Ковент-Гарден — но кого-то копировать, идти однажды уже проторенным путем Абдулла не собирался: во-первых, — как мы замечали уже не раз! — он был достаточно оригинален и умен для этого, а во-вторых (и здесь Бесноватый отчетливо представлял себя перед камерой, обращающимся к многомиллионной аудитории телезрителей) Дзержинская опера — театр русский, а посему надо было избрать что-то особенное, проникнутое богатым опытом национальных культурных традиций. (И Абдулла вновь живо представил себя перед объективом телекамеры, но уже международной телекомпании «Пи-Си-Пи»).

…Долго маялся Абдулла Урюкович, терзая разум свой — но все было тщетно; решение не приходило. Постепенно нить его размышлений куда-то исчезла; мысли скомкались, уступив место бессвязным обрывкам слов. В душе вновь возникла сосущая, страшная пустота; сердце сжалось от невесть откуда взявшейся тоски. Вскочив с места в каком-то безотчетном порыве, Бесноватый, схватив тяжелое пресс-папье, внезапно кинулся к зеркалу (почему-то враз почерневшему и абсолютно ничего не отражавшему) — но, уже занеся руку, остановился: гнетущий ледяной страх, также неожиданно, как и появился, вдруг оставил его. Переведя дух, он вернулся к столу — на котором, запихнув хвост в старинную чернильницу, сидел маленький мохнатый черт. Абдулла счастливо засмеялся. «Донт тач юселф!» — почему-то по-английски пискнул бесенок и заговорщицки подмигнул Абдулле зеленым глазом. Абдулла Урюкович заулыбался новой игре и присел к столу; он был счастлив, как в детстве. Странно, но его как-то вовсе не заботило, откуда появлялось это славное создание — может быть, потому, что возникало оно всегда именно в тот момент, когда Бесноватому было трудно, тяжко, плохо — и не было случая, чтобы после неожиданного визита этого доброго гения Абдулла оставался без помощи.

Так и сейчас: стоило Бесноватому лишь сесть за стол, как дивная концепция грядущей серии концертов тут же возникла в его голове — стройная и ясная до мельчайших деталей. Настроение Абдуллы Урюковича изменилось необычайно: радость, густая и темная, как марочный портвейн изрядной выдержки, овладела всем его существом. «…Я то-от, которому внимала…» — замурлыкал Бесноватый себе под нос, и вновь засмеялся: он только сейчас заметил, что второй глаз славного зверька был закрыт казавшимся вовсе непрозрачным моноклем темно-синего стекла; конец же бордовой с золотом ленточки, шедшей от монокля, был завязан на голове волшебника за небольшой рог — совсем маленький и симпатичный, как у молодого барашка.

Гостю, казалось, тоже нравилось сидеть у Абдуллы: по крайней мере, он продолжил свою серию веселых трюков, так поднимавших настроение хозяина кабинета, достав вдруг, неведомо откуда, пачку бумаг и положив ее на стол перед Бесноватым вместе с красивой золотой самопиской (тоже возникшей, словно из воздуха). «Ноу квестченс. Джаст сайн ит!» — пропищал он, продолжая игру. «Бат вот из ит?» — просто так, для разговора, (уже заметив знакомую виньетку фирмы «Примус» на верхнем листе) спросил Абдулла, подписывая первый документ. «Дазнт мэттер!» — ответил визитер вдруг низким голосом работавшей в театре певицы Тетькиной, чем вновь развеселил дирижера. Смеясь и покачивая головой от удовольствия, он заметил на последней подписанной им бумаге очень красивую эмблему, прежде им не виданную: помещенную в окружность пятиконечную звезду украшали со всех сторон какие-то непонятные символы; сам же текст был, похоже, написан от руки на языке, Абдулле неведомом. «Олл зэ пэйперс ар контракте фром „Примус“»? — вновь спросил он пришельца. «Примус, примус! — как будто слегка поддразнивая, ответил простуженным голосом баса Кравцова пришелец, успевший уже вынуть хвост из чернильницы, раза этак в два прибавить ростом и сейчас примерявший перед абсолютно черным зеркалом красивый бархатный плащ, невесть откуда взявшийся. — Примус интер парес! Форевер бай нау! Ю вилл онли прауд оф ит, билив ми!» Заинтересовавшийся последним контрактом, Абдулла только собрался расспросить симпатягу поподробнее, как в комнату постучали. Подойдя к двери, Абдулла Урюкович обернулся, чтобы проститься с гостем — но в кабинете уже никого не было. Повернув ключ, Бесноватый недовольно впустил Позора Залупилова и Феликса Кретинова, которые, непрерывно кланяясь, лепетали срывающимися голосами: «Мы, Абдулла Урюкович, с новыми идеями насчет концертов…» — «Да разве могут ваши шакальи мозги родить хоть одну приличную идею?!» — грозно, но вместе с тем, в силу прекрасного после визита козлоногого доброжелателя настроения, весело вопросил Бесноватый, отходя вглубь кабинета. Он нисколько не удивился, когда увидел на столе несколько листов, где убористым и ясным почерком — его собственным — была уже изложена идея предстоящего цикла «Шашлык-концертов» с подробными и четкими указаниями для всех служб театра.