Призрак оперы N-ска

Все, что произошло дальше, можно описать лишь с изрядной долей приблизительности: к переводчику, который еще в дороге, допив прихваченную из ресторана бутылку водки, вдруг, намотав на голову содранное с кого-то из иностранцев кашне, начал изображать Аятоллу Хомейни и бойко лопотать по-тюркски, доверия, конечно же, нет. Кроме того, после визита к нему двух корректных молодых людей в серых костюмах переводчик вообще как-то потерял к теме всякий интерес и начал вздрагивать при одном слове «Монплезир»… Рассказывают, что когда перед делегацией, недоуменно толпившейся в дубовой гостиной с мраморным фонтаном в центре, появился совершенно голый товарищ Огурцов в окружении голых же девиц, державших серебряные подносы с запотевшими хрустальными бокалами искристого «Абрау-Дюрсо», один западный делегат начал громко и возмущенно высказывать свое недоумение всем происходящим. Тогда ничуть не смутившийся Антон Флаконыч, в девственной наготе своей обнаруживший изрядное сходство с этаким перезревшим, пухленьким купидоном, хитро сощурившись, молвил: «Знаем, знаем, что вам нужно!.. Люди искусства… Музы…» — а затем, вытаращив глаза и громко хлопнув в ладоши, заорал: «Опаньки!!!» — и гостиная в мгновение ока вдруг наполнилась холеными гладкокожими юношами, невесть откуда взявшимися. Юноши тут же принялись весьма недвусмысленно ухаживать за делегатами, решительно стаскивая с них одежду и с игривым хохотом сталкивая носителей интернациональной культуры в фонтан… Еще говорят, что не найдя ни переводчика, ни водителя автобуса, ни самого товарища Огурцова, расползшихся по разным домикам и кабинетам, отчаявшиеся визитеры, обуреваемые страстным желанием положить конец кошмару, самостоятельно загрузившись в автобус и выбрав водителя, таранили ворота чудного заповедника. Мирно дремавшая до той поры охрана, жутким грохотом пробужденная к действительности, с перепугу открыла по автобусу с делегатами беглый огонь…

От гораздо более серьезных последствий праведного гнева городского головы Антон Флаконыча спасло только то, что Доберманов в тот момент был всецело поглощен борьбой с муниципальным советом за принятие справедливого закона, в результате которого вся выручка от сделок с недвижимостью города N-ска полностью поступала бы в фонд городского головы, а не в N-ский муниципальный бюджет, как было раньше. Таким образом, товарищ Огурцов был «всего лишь» разжалован в директора N-ского государственного театра оперы и балета имени Дзержинского — страшное в своей безжалостности назначение, ибо для номенклатурного работника N-ска и области более низкой степени падения уже просто не существовало.

* * *

…Мы, кстати, уже однажды задавались этим вопросом: каким образом гадкий критик Шульженко умудрился нажить себе столько врагов в среде критиков и музыковедов — людей, как известно, в основной своей массе тучных (то есть склонных к доброте) и спокойных? Трудный вопрос: мерзавцу этому, кажется, известны тысячи способов достижения подобной цели. Но, если вам угодно — я могу привести еще одну иллюстрацию; извольте.

Одним из самых нерушимых доказательств непрофессионализма Шульженко и принадлежности последнего (это в лучшем случае!) к когорте критиков несерьезных был его возраст: Мефодий был неприлично, безобразно молод! И причудливый симбиоз младости его с этакой старческой профессией нередко дарил ему не только симпатию зрелых, мудрых родителей — но, вместе с тем, и младых их чад, оделявших Мефодия искренней приязнью.

Например, жила в N-ске музыковед Грядкина. Ее обычный, рутинный способ зарабатывания денег состоял в проведении повсеместных, где только возможно, «лекций-концертов», где она продолжительно солировала в первой части. Композиционно Грядкина всегда сводила свои лекции к нехитрой вопросно-ответной форме: «…Ну что же, разве так уж все плохо в современной молодежной музыке?» — И тут же сама отвечала: «Нет, в современной молодежной музыке все не так уж и плохо!.. Разве уж так плох, скажем, Гребенщиков? — (по поводу Гребенщикова она имела долгие, до хрипоты, диспуты с дочерью — и, кичась своей широтою взглядов, сдалась). — …Нет, Гребенщиков вовсе не так плох…» Грядкина всегда поддерживала хорошие отношения с Шульженко: женщине горячей и крикливой, ей нравилось приглашать его на чай и спорить с ним, отрабатывая в беседах пассажи для будущих лекций; кроме того, она очень любила крутиться в молодых компаниях — груз плохоосмысленно прожитых лет как бы падал с плеч… Супруг ее, музыковед Грабельштейн, был тихим и приветливым человеком, больше любившим обсудить вопросы приобретения запчастей к «Жигулям» по наиболее доступным ценам…

Так или иначе, но с дочерью их, юной пианисткой Фаиной и мужем ее Вовкой, жившими (что для молодежи N-ска было мечтой практически недостижимой) в отдельной квартире, критика связывали добрые приятельские отношения. Квартирка эта была своеобразным клубом: там можно было услышать Гребенщикова и Моцарта, Высоцкого и Шопена; обсудить множество серьезных вещей (сдобрив их марочным портвейном) или обменяться последними анекдотами… Частенько, засидевшись далеко за полночь, Мефодий оставался на ночлег в уютной старой квартирке на Старгородской стороне. Сколько бывало выпито; сколько рассказано…

Однако неисповедимы пути Господни — и собрались Фаина с Вовкой «отвалить» в Израиль. Что же, дело известное: не они первые, не они (хочется надеяться) и последние. Но родители Фаи уж очень хотели отправить дочь свою в столь дальний путь, что называется, с максимальным багажом: мама покрутилась, посуетилась — и устроила ей сольный концерт, где смогла — в Липовом зале N-ского дома композиторов. После чего звонит Грядкина Мефодию Шульженко (а тот как раз музыкальным обозревателем в газете «Измена» служил) и говорит: то да се, мол, сам понимаешь — валит девчонка за бугор, хорошая пресса на сольный концертик ох как нужна… Ты бы не поленился, на концертик-то сходил — да и написал что-нибудь размером побольше да содержанием попристойнее.

Мефодий же, по зрелому размышлению, телефонирует заботливой маме обратно и излагает: мол, понимаете, не вправе я — половина города знает о дружбе нашей; а честь, как известно, смолоду беречь нужно… Мама обиделась; трубку положила.

А Шульженко, черт возьми, неудобно: быть может, последнюю услугу друзьям оказать бы мог — и отказывается. Не по-товарищески как-то получается… Критик решается на компромисс — звонит Грядкиной вновь и говорит: у вас же друзей-музыковедов — хоть пруд пруди; пускай кто-нибудь из них напишет, а я, уж будьте уверены, опубликую. А музыковед Грядкина холодно так ему и говорит: «Не надо! Мы с критиком Сазоном Сосновским уже обо всем договорились! Он сам в твою газету все и напишет, как надо!» — «Ну и ладно!» — умиротворенно подумал Шульженко.

…Концерт юной Фаины прошел так себе: несомненно одаренная пианистка сильно волновалась, к тому же — «необыгранная» программа, предотъездные хлопоты, багажно-таможенные проблемы… — «Интересно, что же написал Сазон Сосновский?!.» — подумал Мефодий, разворачивая через несколько дней газету (статья проходила через завотделом искусства Наума Наумова, и до публикации Шульженко материал не видел). «Сентиментальный вальс „на бис!“» — бросалось в глаза со вкусом выбранное название, а предваряла огромную, на полполосы статью многозначительная вводка: «Не так часто появляются у нас новые имена на музыкальном небосклоне. А потому приятно назвать одно из них — молодой пианистки Фаины Грядкиной». Затем автор продолжает, задавая нам иезуитский до непристойности вопрос: «Чем же руководствовались работники Дома композитора, предоставляя свою эстраду студентке Консерватории, едва успевшей закончить второй курс и не имеющей пока конкурсных регалий? Неужели только тем, что она — дочь видных N-ских музыковедов Грядкиной и Грабельштейна?» — Конечно же, Сосновский опровергает это нелепейшее объяснение — и далее, следуя славной традиции N-ской критики, дарит читателю несколько перлов (которые в журналистской среде часто именуются «чайком без заварки», если не похлеще) типа: «Естественность исполнения, отсутствие вычурности и надуманных эффектов — пожалуй, наиболее сильная черта ее дарования, проявившаяся и в неожиданно исполненном „на бис“ Сентиментальном вальсе Чайковского. Главное же — пианистка умеет ненавязчиво заставить слушателей внимательно следить за всеми поворотами музыкальной мысли и чувств автора. А это — особенно в сочетании с чистотой помыслов и душевным теплом — как известно, дорого стоит».