Современная болгарская повесть

Что-то было неладно и в отношениях между Роземишем и Шульцем. Это было заметно и сейчас: как только Шульц начал разминать ноги, Роземиш поспешил сойти вниз, как застенчивая девица, в присутствии которой произнесли неприличное слово. Собственно, он каждое утро совершал обход корабля, главным образом для укрепления своего авторитета. Чаще всего он останавливался на задней палубе, где двести бочек с вином были связаны, как пленницы, под залатанным брезентовым тентом. При погрузке я тих бочок в Ливорно Роземиш заявил, что считает делом чести переправить их в полной сохранности, не потеряв из них ни капли. И для того чтобы убедиться, что никто не нарушил его приказ, он каждое утро постукивал указательным пальцем по крайним бочкам (именно по тем, из которых никто бы и не решился отцедить вино).

— Гут^[9], - важно говорил Роземиш, довольный звуком.

Постукивал опять.

— Гу-ут.

Сираков был уверен, что не только болгарские матросы, но и немецкие артиллеристы пробивают дырки и отцеживают шлангами вино и всем, кроме разве что Роземиша, это известно; Роземиш даже и в мыслях не допускал этого.

Появление Роземиша на нижней палубе произвело единственный эффект: матросы поторопились закончить завтрак и разошлись по рабочим местам. Они сейчас же нашли боцмана Теохари — смуглого и шумного, как цыган, сухощавого, но крепкого, и он показал им, где сегодня сбивать ржавчину. Он вытащил кучу старых канатов, чтобы плести из них новые сапани^[10]. Сираков слышал, как Жельо, не имевший к этому ни малейшего касательства, ехидно заметил:

— Айда, салажата, опять из пустого в порожнее переливать!

Слово «салажата» звучало у него снисходительно, как «растяпы».

Сам он принялся чинить трухлявую капорту^[11] и обивать края ее таким же рыхлым разъеденным ржавчиной железом.

Дичо уселся под брезентовый навес и стал теребить паклю. Время от времени он перебрасывался словом с Жельо. Сираков продолжал наблюдать за ними, и чувство неприязни к этим двум росло в нем против его воли, так же, как и необъяснимое желание догадаться, о чем они говорят.

Корабль словно пробудился и ожил, бодро заскрежетало его ржавое и запущенное железо под скребками матросов — «дятлов», как насмешливо называл их Жельо.

Передняя палуба и сейчас отличалась от задней. Немцы позавтракали, и Шульц выстроил их для занятий. Длинные сапоги Шульца походили на трубы. Он дул в свисток, который постоянно торчал у него во рту, и бросал на стоявших по стойке «смирно» солдат такие взгляды, будто все они порознь каждую минуту совершали проступки, требовавшие наказания.

Старший вестовой Василев — дебелый и хитрый, как мандарин, сладким голосом сообщил, что отнес завтрак Сиракову в каюту, — при этом он поклонился, вытянув руки по швам.

Сираков пошел завтракать: кофе, поджаренные ломтики хлеба, конфитюр. Кофе входил в специальный паек немецкого командования.

«Матросы ненавидят меня и за то, что я пью кофе, как немцы», — подумал Сираков, пряча взгляд от вестового, который проводил его до дверей каюты.

Потом с докладом прибыл старший помощник: ему было года на два больше, чем Сиракову; на полголовы плешивый, в протертой на локтях и коленях форме, с приветливым выражением лица, но в приветливости своей он таил смесь покорности и грусти — результат неуверенности в себе. Говорил он протяжно и гладко. Звали его странно: Люлюшев^[12]. Ходил он с неизменной папкой в руках, аккуратный, как канцелярский служащий. Сираков отметил про себя: «Не хватает только нарукавников — настоящий чиновник».

Однако он ценил способность Люлюшева докладывать обстоятельно, так что в большинстве случаев Сиракову не оставалось ничего другого, как сказать: «Хорошо. Согласен. Действуйте».

Сираков, разумеется, не подозревал, что подобные знаки одобрения его действий были единственной формой самоутверждения для Люлюшева — личности без воли и воображения, — он должен был видеть непосредственный результат своей работы, а ей он отдавался самозабвенно.

Так и этим утром Люлюшев поздоровался, улыбаясь, сказал «приятного аппетита, господин капитан», тактично сделал паузу и, когда Сираков кивнул, стал подавать корреспонденцию, докладные, удостоверения, расписки. Отказано в сене для быка, пот и записка с резолюцией от немецкого интендантства. И принять животное без соответствующего документа оно тоже отказалось.

— Хорошо, — сказал Сираков, не поинтересовавшись резолюцией, о которой шла речь.

— С быком нехорошо, господин капитан, — осмелился заметить Люлюшев. — Это такая морока для нас!

— Тогда возьмем да и зарежем его, — пошутил Сираков.

— О, ни в коем случае! — испугался Люлюшев, и Сираков отметил про себя, что и Роземиш отреагировал бы, наверное, в подобном случае именно так. — Потом не избавишься от нареканий, закон весьма строг. Я только сказал, что все это очень запутано — и сена не дали, и скотину не приняли.

— Дальше!

— Завтра разгрузят бочки с вином, и слава богу!

— Почему «слава богу»?

— Потому что… потому что матросы вечером опять пили, — почти сокрушенно сообщил Люлюшев.

— Вас они не приглашали?

— Меня? Да что вы говорите! Я ни капли в рот не беру. Я проходил случайно… впрочем, слышал, как они пели, — так могут петь только пьяные люди. Хотел их предупредить, что так нельзя… Но они спрятали все. Выставили и сигнальщика.

Сираков снова задумался о дистанции между командованием и матросами. Некогда она выражала признаки уставной почтительности, а сейчас… означала вражду. В самом деле, это была вражда. Матросы пили тайком — и не только потому, что вино было краденое. Было и еще нечто, что уловил Люлюшев: эти попойки тоже являлись одним из видов протеста против положения, в которое они попали, и против смертельного риска плавания, против разлуки с семьей, а сейчас уже и против того, что целую неделю они ждали смены, которой, наверное, так и не будет. Да, дело шло к тому, что всякий повод теперь усиливал эту вражду.

— Говорят, смены не будет, — поделился сомнениями Люлюшев, — и, с одной стороны, это их пугает, а с другой — они как будто злорадствуют — есть причина для негодования, брани! Просто какой-то психоз.

— Вы говорите — ругают. Кого?

— Ругают вообще, но, похоже, имеют в виду кого-то здесь, кого они считают виновным, все равно, виноват он или нет… меня… вас… или бак.

Бак — это были немцы. В этом Люлюшев проявлял крайнюю деликатность.

— Хорошо. Занимайтесь своими делами! — Сираков вдруг положил конец неприятному разговору.

Люлюшев проворно двинулся, не преминув с порога доложить:

— На сегодня опять назначил отбивать ржавчину.

— Хорошо, хорошо.

В сущности, уже весь корабль громыхал, так что едва ли был смысл докладывать о чистке. Да и не было ни капли краски — очищенное место замазывали тавотом. Но ржавчину счищали всегда — как и в мирные годы. Это был некий успокаивающий признак, которому Люлюшев придавал значение…

5

Сираков был в отличном расположении духа. Он не раз замечал, что после мучительной неудовлетворенности собой, иногда совершенно беспричинной, на него неожиданно находила такая же беспочвенная уверенность в себе и в благополучном исходе всех предпринимаемых им начинаний в его жизни. Сейчас, однако, он мог бы указать причины своего хорошего настроения, равно как и повода к резкой его перемене. Ему казалось: обретя уверенность, он снова занял на корабле то место, которое возвышает его над другими. В действительности никто не оспаривал у него это место, но присутствие немцев и недовольство матросов непрестанно нарушали его душевное равновесие. Теперь это равновесие было восстановлено. Пусть себе Роземиша занимает проверка бочек, пусть Шульц дует в свисток и выстраивает своих солдат, пусть матросы хмурятся! Насколько все, чему он придавал до сих пор значение, потеряло всякий смысл.

Теперь он сознавал, что может и впредь жить в ладах с самим собой. Он уже не чувствовал необходимости заговорить с плотником Жельо или боцманом Теохари, а ведь совсем недавно испытывал это едва ли не унизительное желание. Пусть они остаются внизу на своих местах, пусть даже бранятся, как докладывал ему Люлюшев. Всегда кто-то возмущается и ругается. Дело в том, чтобы вопреки всему настоять на своем, сохранив при этом чувство собственного достоинства.