Современная болгарская повесть

Пройдя шагов сто, он оглянулся и опять увидел жестяную, свежеокрашенную, красную крышу, которая поистине казалась пеленой. Доктор Цочев выглядел смешным человеком, но смешное в нем было и самым серьезным. «Если бы он был преуспевающим хирургом, — мельком подумал Андрей, — он меня наверняка сразу же выставил бы». Первый раунд был выигран, но Андрей испытывал угнетенность и тоску. Хотелось пойти искупаться в Дунае или податься к рыбакам. Рыбаки так хорошо умеют молчать…

8

Дни протекали, в общем-то, одинаково. Андрей помогал тетушке Минке обрывать ягоды с гроздьев. Они очищали их от заплесневелых зернышек и ссыпали в грубую деревянную соковыжималку, которую Андрей крутил, закатав рукава до локтей.

Вместе с разжиженной виноградной кожицей мутный, неприятный на вид сок стекал в корыто, из которого тетушка Минка большим черпаком переливала его в бочку. Сок напоминал недоваренную кашу, а тетушка Минка охала. Однообразная работа в сыром подвале утомляла ее, и к вечеру она совсем уж раздраженно говорила:

— Те двое целыми днями стучат в нарды, а я им вино делай? Хватит с меня!

Играя в нарды, приятели то и дело ссорились и поглядывали друг на друга со смешной свирепостью. Дядюшка Киро утверждал, что китайцы поддерживали войну во Вьетнаме, чтобы насолить русским. Офицер запаса посасывал усы, пытался выбросить джар эк^[29] и объяснял, что война нужна прежде всего американцам, чтобы испытывать оружие. Некоторые их суждения оказывались неожиданно сложными и точными. Спор возникал не сразу, обычно все начиналось с того, что офицер запаса принимался доказывать, будто дядюшка Киро ничего не понимает в войне. А тот в свою очередь вполне логично и не без известной иронии спрашивал:

— А что ты понимаешь в войне, если служил в коннице тридцать пять лет назад?

Так проводил Андрей свое послеобеденное время… Однако в тот вечер он вернулся поздно. Он сидел в кафе «Весна» до закрытия и выпил там две большие порции коньяка. Ему хотелось побыть одному. Пока он поднимался по лестнице к себе в комнату, в его голове мелькали образы сестры Боневой (он видел ее склонившейся над полированным столиком), доктора Цочева, который был похож на Мичурина. Но навязчивее всего его преследовал образ Юлии, о которой он не желал думать.

Едва войдя к себе, Андрей, не раздеваясь, бросился на кровать. Он курил и пытался убедить себя, что ему ужасно скучно…

Послышались шаги тетушки Минки, с подносом в руках она вошла в комнату. Зажгла свет и засуетилась возле стола.

— Есть хочешь?

— Нет, спасибо, — ответил Андрей, однако тетушка Минка не уходила, а со смущенным видом продолжала разглаживать складки на скатерти. На ней была грубая ночная рубашка, в которой он привык видеть ее каждое утро, но сейчас в ее волосах не хватало закруток.

— Будешь спать?

— Не знаю, — сказал Андрей и сел на кровати. Он улыбнулся, думая, что ей это будет приятно. Было что-то гротескное и сильное в ее крупной фигуре. Она несколько раз вздохнула.

Андрей чувствовал, что она взволнованна, что настроилась на длинный разговор, а ему хотелось побыть одному. На подносе лежало крылышко цыпленка, посыпанное красным перцем, виноград и хлеб.

— Я хочу тебя спросить кое о чем, — смущенно начала она, по привычке засучивая рукава. — Это правда?

— Что правда?

— Мне вчера сказала жена офицера, а ей сказала учительница из детского дома…

Андрей замолчал и принялся перелистывать какой-то старый журнал, неизвестно как попавший в эту комнату еще до его приезда в город. Он делал вид, что читает по строчке то здесь, то там, но на самом дело прислушивался к тишине, залившей дом. Никогда в жизни он еще не ощущал такой тишины — как в старой библиотеке, полной древоточцев. В этом городе он впервые узнал, как может молчать дом. Он пытался доказать себе, что ему скучно…

— Но она убила ребенка. Господи, такая негодяйка, а расхаживает себе, будто ничего не случилось…

— Неизвестно, — мягко улыбнулся Андрей. — Возможно, сестра Бонева не виновна. А почему ты не ложишься?

— Она отравила мальчонку, и ты еще защищать ее станешь?!

— Моя работа, — все так же вежливо продолжал Андрей, делая усилие, чтобы голос его звучал спокойно, — обязывает меня защищать и виновных людей. На то я и адвокат.

— Ничего не понимаю… — Тетушка Минка говорила взволнованно и отрывисто, и Андрей почувствовал, что ничего не объяснит ей. В окне виднелись листья винограда; освещенные, они казались нереально белыми.

За столом сидела тетушка Минка, словно олицетворение того упрека, который Андрей так ясно уловил в ее словах. Она, по-видимому, напряженно думала. Андрей был убежден, что она как-то особенно, по-своему, любит его, и именно эта любовь будит в ней противоречивые чувства. Он слышал, как она взяла поднос и, не загасив света, тихо притворила за собой дверь.

Андрей переоделся в пижаму и попытался решить ребус в газете «Трезвенность», которую выписывал дядюшка Киро, но, когда дошел до слова из пяти букв, означающего название безалкогольного напитка, бросил. Открыл чемодан, вынул фотографию Юлии.

Это была старая фотография, которую Юлия подарила Андрею за год до окончания его службы в армии. Она, очевидно, позировала, и неумело, однако из-под искусственной строгости лица проглядывала самая обыкновенная улыбка. Улыбались уголки ее глаз, и в этом их выражении угадывались тревога и страх. Он провел ладонью по глянцевой поверхности снимка, на обороте которого стояла отчетливая надпись: «Андрею, с надеждой».

9

Мы возвращались из театра… Шли через парк по моей любимой аллее. Сели на скамейку, где я любила сиживать, готовясь к экзаменам. Андрей продирался через кустарник, а я дернулась за него сзади, словно слепая. Было невероятно душно и темно. Ветер словно бы влез на высокие ветви и создавал ощущение скорее неподвижности, чем прохлады.

— Я хочу показать тебе мою любимую скамейку… — с трудом проговорила я и подождала, пока он сядет рядом. Я надеялась, что он, по крайней мере на мгновение, замолчит и послушает меня. Я почувствовала, как он взял мою руку, но лица его разглядеть не могла. Нас окружали старые, уже вымирающие сосны; небо было чуть светлее, и, чтобы не впасть в меланхолию, я старалась смотреть вверх. Я не решалась встать. Какая-то влюбленная пара затащила сюда скамейку, краска облупилась, и на ней отчетливо виднелись пронзенные кинжалами сердца и неприличные слова. После третьей сигареты Андрей оставался таким же оживленным, перемена в его настроении, в сущности, была едва уловимой.

— Я хотела показать тебе мою любимую скамейку, — громко сказала я и схватила его за руку. Андрей говорил еще какое-то время, внезапно он умолк, так как подошел к тому месту своего монолога, в котором я должна была спросить: «Почему ты считаешь, что должен стать адвокатом?» Наступила долгая психологическая пауза. Андрей был удивлен, растерян, а я стыдилась повторить в третий раз: «Я хотела показать тебе мою любимую скамейку». Я почувствовала, что больше не в состоянии выдерживать это молчание, и заговорила, понимая, что становлюсь смешной.

— Почему ты не сбреешь бакенбарды?

Неловкая пауза. Потом я спросила, почему он на пять минут опоздал в театр, я ненавидела его опоздания, ненавидела взгляды и физиономии гардеробщиц. Внезапно я вспомнила, что он не поздравил меня с днем рождения. Я понимала, что смешна…

Среди старых деревьев и молодого сосняка царила бархатная и мягкая тишина, исцеляющая тишина. Каждую секунду я ждала, что лупа покажется из-за облака, темный край которого уже начинал серебриться, или кто-нибудь пройдет по аллее. Но ничто не обуздало меня. Андрей не простил мне того, что я не задала ему вопрос: «Почему ты считаешь, что должен стать адвокатом?» Он принялся грубо трясти меня за плечи и шептал на ухо:

— Чего ты от меня хочешь? Каждый день я мотаюсь по театрам, концертам… Моцарт, Шостакович, осточертело. Слушаю твоих поэтов, на улицах держу тебя за руку, сижу с тобой в студенческих кафе. Развлекаю твоих подруг, когда у них нет дела. Чего ты хочешь?