Современная болгарская повесть

— Разумеется, — он говорил профессиональным языком, небрежным жестом расстегивая пиджак, — перед судом мы будем утверждать лишь то, что можем доказать, а не то, о чем можем рассказать… — любимые слова его отца, но на мгновение он почувствовал к себе презрение за то, что повторил их.

Ему хотелось как можно лучше понять все связанное с сестрой Боневой. Она продолжала пристально наблюдать за ним, а когда их взгляды встречались, красиво жмурила глаза, которые излучали внимание и какое-то странное любопытство, что опять давало ему повод в своем представлении связывать ее с Юлией.

— Я не виновна… — тихо сказала она, и Андрею представилось, будто перед ним огромный зеленый луг, пересеченный невидимым потоком. Он ничего не ответил, ибо это было последнее, что он хотел услышать. Сестра Бонева переставила с керосиновой печки на столик кованую пепельницу. Странно, но гармония не исчезла, как следовало ожидать. И тогда он решил, стоит Боневой выйти из комнаты, и эта грубая пепельница на сверкающем глянце столика наверняка вызвала бы у него раздражение.

— А вы не боитесь города… станете защищать меня?

После неловкой паузы он шумно и с каким-то равнодушием отхлебнул кофе. Ему было безразлично то, что по этому поводу он мог услышать от нее, — соседи уже не здороваются с ней, мясник за ее спиной шушукается с покупателями, коллеги по больнице сторонятся ее. Ему было безразлично. В какой-то мере он боялся упустить время, ведь в другой раз между ними вряд ли возникнет такой контакт. Он чувствовал, что она разговорится, потому что золото в ее глазах заливало зрачки. Она думала быстро и, играя с огнем, как любая женщина, очевидно, решила рискнуть. Долила рюмки коньяком, но Андрей не заметил, чтобы при этом у нее дрогнули руки. Нечто глянцевое мелькнуло в ее лице, когда она удивительно спокойно сказала:

— Я была обманута, находилась в смятении, отправляясь на операцию, видите ли… я узнала, что мой муж — с другой женщиной. С моей сотрудницей…

Андрей ожидал, что она улыбнется.

— Как это случилось?

— Помнится… Первого мая он, побрившись, вылил на себя половину флакона одеколона и ушел в шахматный клуб. Мы должны были ехать в Софию, как всегда, первого числа каждого месяца. Это нам недешево обходится… как бы вам объяснить. Мы обедаем в «Лебеде», ходим в кино, покупаем что-нибудь в магазинах, — ей было трудно скрыть смущение. — Обходится недешево, но нам это было необходимо. Вы не жили в провинции…

— Понимаю… — Андрей ничего не понимал, кроме того, что в этот момент женщина говорит искренне.

— Быть может, это суета… Раз в месяц зайти в настоящее кафе, купить какую-нибудь тряпку… Специально к Первому мая я сшила себе костюм… мы хотели увидеть демонстрацию. — Она покраснела, будто школьница. Эта странная конфузливость была приятна Андрею. Благодаря ей приходила догадка о какой-то скрытой женственности, об округленности форм этого тела. Андрей словно впервые увидел мягкий овал ее груди; под легкой блузкой он напоминал усталое веко, прикрывающее спящий глаз.

— Далеко за полдень, — продолжала она, растягивая слова, словно невидимый поток совершал неожиданный поворот, — я гладила его костюм, и оттуда выпала записка, синий тетрадный листок. Такой смятый… и я прочитала. Я пошла в шахматный клуб, но он весь день был закрыт.

Андрей не почувствовал боли в ее голосе, в нем звучало лишь презрение, которое неизвестно почему обрадовало его. Он догадался, что она ничего не имеет против шахматного клуба, просто в ее понимании все это выглядит довольно жалко.

— Понимаете ли, вместо поездки в Софию, — снова появилось нарочитое смущение, этим она хотела подчеркнуть, что она не обывательница, а все обстоит куда сложнее, — эта записка. Такая сумятица… а потом сразу вызов в больницу.

Сестра Бонева невинно улыбнулась и откинула назад красивые черные волосы. Золото в ее глазах иссякало. Андрей был уверен, что на ее месте Юлия сказала бы: «Вот и все». Сказала бы со всей своей безумной искренностью, с неспособностью сообразовываться с обстоятельствами, но сестра Бонева умолкла. Она была красива, на ее оголенных руках лежало полное покоя отражение штор с красными кругами, словно сами руки излучали этот покой. Но в любой момент в комнату мог влететь ветер.

— Все это прекрасно, — проглотив какой-то комок в горле, сказал Андрей. — Вы были расстроены, были встревожены во время операции, были…

Она предоставила ему возможность высказаться.

Андрей подошел к окну и увидел луну. Ноздреватая и сочная, она напоминала разрезанный круг кашкавала^[28].

— Я не виновна… — тихо повторила Бонева.

Андрей снова уселся в кресло, приготовился слушать и закурил сигарету, но на всякий случай серьезно, тоном, который мог выражать все, что угодно, одобрил:

— Это прекрасно…

6

Первого мая стоял теплый весенний день, полный света и цветов. Цвели черешни, и бутоны, рвущиеся к солнцу, слезились. Был выходной. Соседи включили радиоприемник на полную мощность, и он гремел на весь двор. Сестра Бонева не могла себе представить, что сделает, когда вернется муж. Возможностей было так много… — заново перемыть тарелки, расплакаться, столкнуть телевизор с подставки, напиться, чтоб он застал ее пьяной. Все это означало одно и то же — невозможность ничего изменить. Внезапно она подумала, что эти поездки в Софию превращают их в настоящих идиотов. Оба выпивают по маленькой порции коньяка в «Лебеде», но ничто не связывает их с этим рестораном, где надо постоянно улыбаться и чувствовать себя счастливыми… С мужа хватило бы и шахматного клуба. Поездки ничего не меняли… Она не могла представить, как поступит. Проще всего промолчать. Так она простояла перед зеркалом до половины одиннадцатого, тогда-то ее и вызвали в больницу. С полным безразличием она написала короткую записку и оставила ее на телевизоре — по ее мнению, мужу не стоило покидать жену на целый день из-за шахмат. В упреке не было ни иронии, ни какой-либо недомолвки.

Предстояло две операции, первую, сравнительно легкую, хирург решил провести под местной анестезией, и сестра-анестезиолог была не нужна. До двенадцати Бонева просидела в комнате медицинских сестер. Она заранее надела белый халат, ждала, скрестив руки. Санитарка, склонившись над газетой «Вечерни новини», решала ребус, а с улицы было слышно, как город постепенно затихает. Время от времени ее заставлял вздрагивать бой стенных часов. Ей казалось, что все знают о случившемся и жалеют ее…

Примерно без десяти двенадцать ее вызвали, и у входа в операционную она столкнулась с доктором Цочевым, врачом-анестезиологом, который, наверное, присутствовал и на первой операции. Он выглядел раздраженным, нервничал и о чем-то спросил ее, на что она машинально ответила:

— Да… да… я готова.

В операционной была абсолютная стерильность, за экраном, задрапированным белой марлей, лежал мальчуган, он уже спал. Доктор Цочев непрерывно прослушивал его пульс и контролировал подачу закиси азота, а сестры тихо переговаривались и бесшумно двигались. Операция не относилась к разряду самых сложных — острый перфорационный аппендицит с развившимся диффузным перитонитом и параличом илеуса.

Диагноз донесся до ее слуха как-то смутно, но голос оперирующего хирурга звучал ясно и спокойно. Сквозь марлевый экран казалось, он облит красным светом, и сестра Бонева прониклась убеждением, что операция — не из самых тяжелых. Если говорить объективно, она испытывала безразличие, но страшно, когда человек безразличен…

— Бонева, — услышала она свою фамилию, — будете вводить физиологический раствор, а не глюкозу…

Она отчетливо помнит, как нащупывала иглой вены ребенка. В каждом человеке, усыпленном с помощью наркоза, есть что-то до жути живое и до жути мертвое одновременно — эта мысль всегда заставляла ее торопиться. Следовало срочно установить систему, поскольку все для операции было готово и ждали только ее. Сестра Бонева никак не могла найти вену в бледной худенькой руке, ей казалось, что игла слишком толстая. В операционной наступила характерная тишина и слышалось лишь позвякивание инструментов — видимо, кто-то раскладывал их.