Споём, станцуем

Теперь, когда подсолнух был распростерт на поверхности вокруг них, Барнум заворчал. Хотя их фаза потребления энергии _н_е _б_ы_л_а_ сном, несколько дней попыток осуществлять ее в условиях тяготения вызвали у Барнума симптомы, очень похожие на те, что возникают от недосыпания. Оба они становились раздражительными. Им не терпелось вернуться в невесомость.

Он ощутил, как его охватывает приятная летаргия. Бейли под ним распространял по голой скалистой поверхности мощные корешки, чтобы вгрызться в нее с помощью кислот и получить небольшое количество массы для возмещения потерь.

— Так когда мы отправляемся? — тихо спросил Бейли.

— В любой день. Теперь — в любой день.

Барнум испытывал дремоту. Он чувствовал, как Солнце начинает нагревать жидкость в подсолнухе Бейли. Он походил на маргаритку, лениво дремлющую на зеленом лугу.

— Я думаю, нет необходимости это подчеркивать, но музыка записана. Задерживаться нам необходимости нет.

— Я знаю.

В тот вечер Литавра танцевала снова. Она делала это медленно, без тех высоких прыжков и могучих крещендо, что в первый раз. И, медленно, едва заметно, в нее вкралась их тема. Она была изменена, иначе аранжирована; ход здесь, фраза там. Она никогда не делалась настолько же явной, как на ленте, но так и должно было быть. В той партитуре были струнные, медные и многие другие инструменты, но партию литавр они не включили. Ей пришлось транспонировать тему для своего инструмента. Контрапункт в ней еще был.

Когда она закончила, то рассказала им о своем самом успешном концерте — том, который почти обратил на себя внимание публики. Это был дуэт, и они с партнером играли на одном синаптиконе, занимаясь любовью.

Первую и вторую части приняли хорошо.

— И тут мы дошли до финала, — вспоминала она с явной иронией, — и вдруг утратили ощущение гармонии, и это звучало так, что… ну, один из рецензентов назвал это «агония умирающей гиены». Я боюсь, мы не слышали музыки.

— А кто это был? Рэгтайм?

Она рассмеялась.

— Он? Нет, он совершенно не знает музыки. О, любовью заниматься он умеет, но не на счет «три четверти». Это был Майерс, тот парень, что изобрел синаптикон. Но он больше инженер, чем музыкант. На самом-то деле, мне не удалось найти подходящего партнера, и, во всяком случае, я больше не стану делать этого на публике. Эти рецензии меня задели.

— Но, как мне кажется, вы считаете, что лучшие условия для создания музыки с помощью синаптикона были бы у дуэта, занимающегося любовью в свободном падении.

Она фыркнула.

— Разве я это сказала?

Наступило долгое молчание.

— Возможно, что это и так, — признала она наконец. Она вздохнула. — Природа этого инструмента такова, что самая сильная музыка получается тогда, когда тело находится в максимальной гармонии со своим окружением, а для меня это — приближение оргазма.

— Тогда почему же это не сработало?

— Может быть, мне не следовало бы это говорить, но провалил дело Майерс. Он был взволнован — в чем, конечно, и заключался весь смысл — но не мог контролировать себя. Была я, настроенная как скрипка Страдивари, чувствовавшая как во мне играют небесные арфы, а тут он начинает изображать на казу [казу (kazoo) — мембранный музыкальный инструмент, относящийся к так называемым мирлитонам; техника звукоизвлечения примерно та же, что и для расчески, обтянутой бумагой] ритм джунглей. Я не собираюсь снова проходить через это. Я буду придерживаться традиционного балета, как тот, что я исполняла сегодня.

— Литавра, — ляпнул Барнум, — я мог бы заняться любовью на счет «три четверти».

Она поднялась и прошлась по комнате, время от времени посматривая на него. Он не мог видеть себя ее глазами, но с неловкостью ощущал, что то, что она видела, было нелепым зеленым комком, с человеческим лицом, выступавшим из пластилиновой массы. Он ощутил укол неприязни к внешности Бейли. Почему она не может видеть _е_г_о _с_а_м_о_г_о_? Он находился внутри, был погребен заживо. Впервые он ощутил себя едва ли не в темнице. Бейли это чувство заставило съежиться.

— Это приглашение? — спросила она.

— Да.

— Но у вас нет синаптикона.

— Мы с Бейли это обсудили. Он думает, что сможет заменить его. В конце концов, в нашей жизни он делает почти то же самое каждую секунду. Он достиг большого умения в переадресовке моих нервных импульсов — как в теле, так и в мозгу. Он более или менее живет внутри моей нервной системы.

Она на мгновение лишилась речи.

— Вы хотите сказать, что вы можете создавать музыку… и слышать ее, вообще без инструментов? Это делает для вас Бейли?

— Конечно. Мы просто не думали о том, чтобы направлять импульсы от движений тела в слуховой центр мозга. Это то, что делаете вы.

Она открыла рот, что бы что-то сказать, затем снова закрыла его. Похоже, она не могла решить, что делать.

— Литавра, почему бы вам не найти симбиотика и не отправиться в Кольцо? Подождите минуту; выслушайте нас. Вы сказали мне, что моя музыка великолепна, и, как вы думаете, может даже найти покупателей. А как я ее создал? Вы когда-нибудь думали об этом?

— Я порядком думала об этом, — пробормотала она, глядя в сторону.

— Когда я прибыл сюда, я даже не знал названия тех нот, что были у меня в голове. Я был невеждой. Я и сейчас знаю мало. Но я пишу музыку. А вы: вы знаете о музыке гораздо больше, чем кто-либо, с кем я встречался; вы любите ее, вы исполняете ее красиво и умело. Но что вы создаете?

— Я кое-что написала, — сказала она оправдывающимся тоном. — Ну, хорошо. Все это ни на что не годилось. Похоже, к этому у меня таланта нет.

— Но я — доказательство того, что вам он и не нужен. Я не писал mbc музыку, и Бейли тоже. Мы, с помощью зрения и слуха, следили за тем, как она развертывается вокруг нас. Вам и не представить себе, каково находиться там — это и есть вся музыка, которую вы когда-либо слышали.

На первый взгляд многим казалось логичным, что лучшее искусство в Системе должно возникать в кольцах Сатурна. Во всяком случае, до тех пор, пока человек не достигнет Беты Лиры, или чего-то еще более отдаленного, где найдутся более красивые места, пригодные для жизни. Несомненно, что художник мог бесконечно черпать вдохновение в том, что можно было увидеть в Кольце. Но художники редки. А каким образом Кольцо пробуждало способности к искусству в каждом, кто жил там?

Жители Колец уже больше века доминировали в художественной жизни Солнечной системы. Если причиной этому были грандиозные размеры Колец и их впечатляющая красота, то можно было ожидать, что создаваемое искусство также будет грандиозным и отличаться красотой в манере и исполнении. Но ничего подобного. Живопись, поэзия, проза, и музыка обитателей Кольца охватывали всю шкалу человеческого опыта, а потом делали еще один шаг вперед.

Мужчина или женщина могли прибыть на Янус по одной из множества причин, решив оставить прежнюю жизнь и объединиться с симбиотиком. С десяток людей таким образом покидало Янус каждый день, и исчезнуть они могли на срок до десяти лет. Люди эти были самыми различными — от самостоятельных до беспомощных; одни были добры, другие жестоки. Среди них было столько же молодых, старых, чутких, бесчувственных, талантливых, бесполезных, уязвимых и ошибающихся, сколько и в любой случайной группе людей. У немногих из них была подготовка или склонность к живописи, музыке или литературе.

Некоторые из них погибли. В Кольцах, в конце концов, было опасно. У этих людей не было иного способа научится выживать там, кроме как попытаться добиться в этом успеха. Но большинство возвращалось. И возвращались они с картинами, песнями и повествованиями.

Единственным занятием на Янусе была профессия агента. Тут требовался особый агент, потому что немногие жители Кольца могли войти в контору и продемонстрировать какую-либо законченную работу, Самым легким было занятие литературного агента. А кошкам кастрюльной аллеи приходилось обучать начаткам музыки композитора, который ничего не знал о нотной записи.