Осенняя заваруха (СИ)

Я толчком выдохнула воздух и с облегчением прикрыла глаза. После грубых речей Рыжакова простые слова незнакомого человека прозвучали удивительно музыкально. Я едва могла шевелиться, и человек буквально вытащил меня за руку из челнока. Я терпеливо снесла причиненную им боль. Я словно плавала в мутной воде. Смутно различала несколько человек, встречающих меня в незнакомом, громадном, холодном, неприветливом помещении, освещенном прожекторами только посередине, их встревоженные лица, и силуэт огромного человека, шагнувшего мне навстречу, в котором я едва узнала Власова. Власов набросил мне на плечи то ли одеяло, то ли плед.

— Зачем одеяло? — пробормотала я, тут же вспомнила, в каком я виде, и плотно закуталась в него до самого подбородка, испытав изрядное облегчение. Меня сотрясала крупная дрожь, даже зуб на зуб не попадал, хотя я не испытывала холода. Хотелось плакать. Первая мысль, которая пришла в голову — о моем непрезентабельном виде, и в этом самом виде — о, небо! — я предстала перед Власовым. Наверняка от меня разило немытым телом не хуже, чем от Рыжакова, и самим Рыжаковым от меня тоже разило. То, что меня увидели еще несколько человек, меня почему-то не обеспокоило.

— Александра Владимировна, до города Мильгун отсюда можно добраться только за восемь часов, — вежливо сообщил мне Власов. — Поэтому я приглашаю вас на борт моего флагмана "Стремительный". Если вы не возражаете, пройдемте, пожалуйста, в медблок.

— В каком смысле "не возражаете"? — возмутился старый-престарый человек в бледно-зеленом медицинском халате. — Немедленно ко мне! Помоги ей, Матвей, разве не видишь, что она едва дышит?

Я почти не соображала, что говорят вокруг меня. Власов подхватил меня под локоть, я попыталась сделать шаг и обвисла на его руке. От предпринятых усилий сердце оборвалось, а я покрылась испариной. Рука оказалась на редкость крепкой, будто каменной. Вторая рука, вовремя подхватившая меня, оказалась такой же надежной.

— Носилки, — пробормотал под нос врач и сунул в ухо шарик переговорного устройства.

— Носилки ни к чему, — оскорбилась я как можно более твердым голосом, приосанилась, освободилась от крепких рук Власова и мужественно зашагала вперед. Порезанные камнями ступни протестовали. Помутневшим зрением я, однако, заметила, что вокруг нет никаких камер, снимающих меня в таком виде, чтобы продемонстрировать потом по всем каналам Содружества. Это мне понравилось. Рядом шагал Власов, указывал дорогу, с другой стороны суетился древний врач. Старик норовил придержать меня за локоть и настойчиво предлагал носилки, потому что здесь, видите ли, нечего демонстрировать. Локоть я ему упрямо не давала. Все вокруг казалось ненастоящим, нарисованным. Узкие коридоры, люки и переходы военного корабля казались мне мультяшными и вразнобой раскачивались. Власов провел меня мимо маячивших в полумраке, как зыбкие миражи, вертикальных трапов и предложил воспользоваться лифтом, крайне аскетичным. Стены лифта шатались вокруг меня, пол грозил выскользнуть из-под ног и перевернуться. Врач не пустил Власова в медблок.

— Вот так. Здесь я командую, — заявил он мне с нажимом на местоимение "я". — Меня зовут Качин Иван Сергеевич.

— Да, я слышала о вас, — пробормотала я из вежливости. — Вы — профессор, без вести пропавший лет двадцать назад, а затем вы нашлись в банде Власова.

— Я давно уже не профессор, — живо откликнулся Иван Сергеевич и хихикнул в треугольную бороду. — А у Власова давно уже не банда. Собственно, бандой мы никогда не были. Как вы думаете, девочка: уважающий себя профессор, доктор медицинских наук, заведующий кафедрой внеземных инфекций и вирусов Международного Медицинского Института имени… а, впрочем, не все ли равно… Как вы думаете, неужели я стал бы пачкать репутацию в какой-то банде?

Я уже находилась в постели, и как я там очутилась, я не помнила. А старикан оказался ловким. Он осматривал меня быстро и осторожно, задавал вопросы, ничего не записывал. Называл меня "девочкой", и я признавала за ним это право. Я успела отвыкнуть от спокойной, вежливой человеческой речи. От того, что я все больше успокаивалась и расслаблялась, неприятная тряска только нарастала, и челюсти уже не смыкались. Он спросил, было ли насилие. Я отнеслась к этому вопросу так же, как и к остальным.

— Не было никакого насилия, — устало ответила я. Сон уже давил меня тяжелой лапой.

— Откуда же столько синяков?

Качин показал мне мои собственные синие запястья.

— Было грубое обращение, — объяснила я. Язык у меня заплетался. Это было неправильно — то, что я, президент целого государства, укладываюсь здесь в постель, но снова подняться на ноги я не смогла бы даже под лучеметом.

— Сейчас мы введем вам успокоительное, чтобы снять мандраж. У вас крепкая нервная система, Александра Владимировна, вы без труда преодолеете стресс.

— Помыться хочу, — сквозь сон пробормотала я. Мне уже привиделось, что я дома, и рядом находится отец.

— Обязательно, — бодро ответил Иван Сергеевич. — Сейчас мы вам снимем боль.

Качин вызвал медсестру. Я увидела ее уже мельком — молодую женщину с восточной внешностью и лиловыми глазами с поволокой. И заснула.

В медблоке пахло лекарствами. Года полтора назад при осмотре одной из лечебниц в юго-западном полушарии Осени, то есть на другом конце света от Мильгуна, я увидела клумбы, засаженные красивыми цветами. Цветы напоминали нежных желтых и оранжевых бабочек, на мгновение опустившихся на траву. В лечебнице точно так же пахло лекарствами, а цветы на клумбах одуряюще пахли медом. Я решила посадить такие цветы на единственной площади Мильгуна. За повседневной суетой цветы отодвинулись на задний план. А теперь я стояла на городской площади, сплошь засаженной теми цветами, и меня обнимали солнечный свет, тепло и запах, необыкновенный запах цветов. Я смотрела на них, на площадь, на наш фонтан, и меня переполняли необыкновенная радость, и гордость, и любовь к родной и красивой моей планете, такой ухоженной, яркой и любимой жителями. А потом наступили сумерки, и я увидела войско доржиан, ходившее прямо по цветам. Кроме доржиан, цветы топтали люди в точно такой же черно-синей крапчатой форме военных астронавтов, и я догадалась, что это бандиты. И те, и другие планомерно вытаптывали красивые цветы. Умирающие цветы отчаянно благоухали, словно вопили о помощи. Напоенный медовым ароматом воздух забил мои легкие, как сироп. Мне стало так больно, будто это по мне ходили в тяжелых кожаных ботах с рифленой подошвой.

— Остановитесь! — кричала я им в отчаянии. — Неужели вы не видите, насколько они красивы, и как здесь хорошо? Зачем вы их губите? Неужели вам их не жаль?

Но меня то ли не слышали, то ли не слушали. В груди у меня все сжалось от болезненной жалости к гибнущим цветам. Я склонилась к ним, взяла в руки раздавленные оранжевые головки. Над моей головой раздался знакомый смех. Я подняла голову и увидела Рыжакова. Он стоял на клумбе, и его ботинки были измазаны пыльцой и облеплены раздавленными лепестками. Рыжаков нависал надо мной и победно смеялся, а его взгляд прессом давил на меня. От невыносимой тоски на грудь мне лег камень, такой тяжелый, что я не могла сделать вдох. Тут я обнаружила, что почти совсем голая, и на мне болтается только длинный узкий кусок ткани. Я тщетно попыталась закутаться в эту ткань, чтобы хоть немного прикрыться. От черного отчаяния из моих глаз брызнули слезы. Именно брызнули, как из лейки, а уже потом потекли неудержимым потоком.

— Ты не сможешь меня сломать, понятно? — кричала я в тоске Рыжакову, подтягивая на себя никчемный кусок ткани. — Не сможешь, понятно тебе? Никто не сможет меня сломать!

— Ну, зачем же плакать? — услышала я ласковый голос и открыла глаза. Надо мной склонился Иван Сергеевич.

— Самочувствие хорошее, а синяки заживут, — мирно сказал он и стал снимать с меня клеммы и присоски. Меня, оказывается, присоединили к мудреной медицинской аппаратуре. "Не сломаете! Не сломаете!" — упрямо крутилось у меня в голове.