Дикари Ойкумены.Трилогия

– Спасибо.

– Угостить сигареткой?

– Где вы взяли сигареты?

– Купил в магазине. А что, есть варианты?

– Заказ. Прямо сюда.

– Мне рекомендуют чаще выходить в город.

– Понял. Извините, я не курю.

– Здоровье?

– Нет. Просто так.

– Я слишком много говорю?

– Нормально.

– Мне рекомендовали поддерживать беседу.

– Зачем?

– Это полезно для моей психики. Доктор сказал, чтобы я переходил от односложных реплик к более информативным конструкциям. Я пытаюсь.

– Я рад.

– Как повашему, у меня получается?

– Отлично. Просто замечательно.

– Солнце, – вдруг сказал лейтенант, и Марк напрягся. – Я люблю ночь. В темноте мне легче. Днем я сплю. Задерну шторы и сплю. У вас окна меняют прозрачность. Ну и что? Со шторами мне привычней.

– Солнце, – согласился Марк. – Все дело в нём.

Рахиль, вспомнил он. Толстуха средних лет, похожая на хозяйку булочной. Она ворвалась в зал заседаний так, словно до сих пор оставалась в большом теле. За Рахилью Коэн, как свита за королевой, шли мужчины: атлет, великан, карлик. Лидерантисы четырех рас, часовые на границе с Кровью – они спешили доложить Совету то, о чем Совет уже знал, но еще не осознал.

Искра, брошенная в сухой порох цифр и фактов.

Я видел, удивился Марк. Видел своими глазами. Она рассказывала, скупо роняя слова, тщательно избегая любых художеств. Казалось, она пересыпает в горсти песок. Мужчины молчали, не вмешивались. Лишь Папа Лусэро время от времени бранился свистящим шепотом. Речь Рахили была лишена всего, что могло бы поощрить мое воображение. Но я видел, клянусь, словно сам был там, с ними.

* * *

Ангел, сотканный из чисел, которые свет, стоял на границе Крови. В небе над ангелом парил сокол, чьи крылья – огонь. Небо было похоже на зеркало: жёлтое, прошитое кровавой канителью, оно отражало пустыню. На песке за ангелом сидел паук, чьи жвалы могли перекусить галеру. Паук внимательно смотрел, как танцует исполин с синей кожей: восемь рук плели орнамент, способный ввергнуть зрителя в транс.

Рахиль много времени проводила здесь. Можно сказать, что она вообще не уходила отсюда – с того дня, как Совет Лиги принял решение о технологизации Астлантиды. Изредка к Рахили присоединялся Нейрам Саманган или Кешаб Чайтанья, но никогда – оба сразу. Сегодня это случилось впервые.

Это изза Папы, думала Рахиль. Мы уже не надеялись. Когда я увидела, как Папа, смешно перебирая лапами, бежит по песку… Гематров полагают бесчувственными. Не стану спорить. Чувствам, не имеющим внешнего выражения, доступного собеседнику, отказывают в существовании. Я отказала бы в существовании всей Крови, включая Остров Цапель, по той же самой причине. Зачем я здесь?

– Граница, – сказал паук. – Я сошел с ума?

– Нет, – ответил ангел.

– Что – нет?!

– Ты в здравом уме. Что же до границы – да.

– Это так, Папа, – крикнул сокол. – Граница отступает.

– Мы заметили это с первого дня, – добавил танцор.

Папа Лусэро встал рядом с Рахилью. Это далось ему с видимым напряжением: вудунский антис хотел быть как можно дальше от рубежа, за которым начинались пурпур и золото. Это пройдёт, думала Рахиль. Он справится. Он уже справился. Граница отступала, Кровь съеживалась, возвращала пустыне прежний облик. А значит, все будет в порядке. Порядок, правила игры, будничность действий и поступков – вот условия, заменяющие нам счастье.

Рахиль не знала, почему технологизация Астлантиды спровоцировала отток Крови. Ей хватало самого факта. Следствие без причины: страх течет вспять, обнажается былая уверенность в себе, и ладно.

– Что для тебя Кровь, Рахиль? – спросил паук.

Рахиль молчала.

– Вызов? – не унимался Папа. – Вечный укор?

Ангел шагнул вперед:

– То, чего не должно быть.

– Рогатый слон? Ничтожество антиса?

Рахиль искала аналогию, перебирая варианты, и нашла:

– Помпилианцы, – сказала она.

– Что?

– Представь, что помпилианец встретил человека, которого он не в силах заклеймить. Для нас Кровь – то же самое.

– Я бы не нашел сравнения лучше, – мягким басом откликнулся танцор. Руки Кешаба замерли, двигались только кисти: листья на ветру. – Я всегда говорил, что Рахиль – умница. Мы – дураки рядом с ней. Да разве только мы?

Не осознавая, что делает, Папа Лусэро пробовал лапой песок перед собой. Боязливо, готовый отпрянуть в любой миг – так девочкакупальщица пробует море, вздрагивая всем телом. Набежит случайная волна, обдаст холодными брызгами… Паук слишком хорошо помнил, как Кровь растворяла его, превращая в омерзительную безличную радость. Как смыкался вокруг спасительный кокон – коллант Тумидуса. Путь открыт, думал Папа. Туда и обратно; добро пожаловать, дурачок. Всего лишь – умерить силу до среднего уровня колланта, а лучше – ниже, чтобы не разорвать связи коллантариев. Улечься в люльку микроОйкумены – таким, словно ты смертельно болен. И не вспоминать, что ты силён, иначе пассажир убьёт перевозчика. Пустяк, минимальное условие. Отчего же я ни при каких обстоятельствах не соглашусь на него? Не оттого ли, что умерить силу – подвиг, немыслимый для антиса?

– Смотрите! – крикнул сокол.

Небо изменилось. На горизонте попрежнему вставало зарево, но облака над пылающим костром налились темной зеленью. Мягкобагровые по краям, облака стремительно превращались в тучи. В разрывах сияло бутылочное стекло, за которым плескались чернила каракатицы. Налетел ветер, поднял смерчи песка. Стало зябко, жадные пальцы зашарили по телам, которые числа, огонь, могущество; проникли в сокровенные тайники. Граница Крови отпрянула рывком: так отступает боец, готовя контратаку.

– Слышите?

Гром тяжкой тушей лёг на пустыню. Удары далёкого набата, подобные ударам дубины, обмотанной тряпьём – звук давил, вынуждал морщиться, вжимать затылок в плечи. Любая попытка сопротивления грозила обмороком. Сокол упал ниже, пошёл широкими охотничьими кругами. Восьмирукий танцор прекратил движение, заметив, что танцует в навязанном ритме. Паук угрожающе щелкнул жвалами, пятясь назад. Лишь ангел сиял прежней голубизной, не трогаясь с места.

– Сердце, – сказала Рахиль. – Пульс изменился.

Папа Лусэро взмахнул передними лапами:

– Чего мы ждем? Инфаркта?

Сумерки валились отовсюду. Песок обагрила роса: россыпи блестящих капель. Пульс, вспомнила Рахиль. Ее муж работал врачомкардиологом в НЦ сердечнососудистой хирургии. Пульс – умелый подсказчик. Временны́е промежутки, разделяющие удары сердца, редко бывают одинаковыми. Сердцебиение – не хронометр, а виртуоз, играющий на ударных. Наш слух не различает ускорений и запаздываний, но именно они превращают мертвый стук в живую музыку. Сердце – импровизатор, умеренная хаотичность – признак здоровья. Если пульс стал механически точен, у человека – прединфарктное состояние…

Гром бил ровней метронома.

– Уходим, – приказала Рахиль. – Скоро здесь будет ад.

В устах гематрийки это не было метафорой.

* * *

– Нагуаль, – Манойя указал на ягуара, дремлющего под фикусом. – У меня тоже был свой нагуаль. Оцелот, довольно крупный. Теперь нет. Наверное, больше не будет никогда.

– Кошку, – предложил Марк. – Хочешь кошку?

Манойя заинтересовался:

– Кошку? Большую?

– Обычную. Рысь нельзя. Они у нас злые.

– Я попробую. Позже.

– Поможет?

– Не поможет, но надо пробовать. Так сказал доктор.

– Надо пробовать, – эхом повторил Марк.

Пошел дождь: мелкий, теплый. Сотня капель высадилась во дворе, как десантная центурия. В зеркальной броне отражался свет ночника, укрепленного на кронштейне балкона. Автоматика вспомнила службу, растянула силовой капюшон, и вторжение захлебнулось. Остался звук: суховатый шепоток. Блок звукоизоляции мог бы вырвать дождю язык, превратить в немого, но инструкции министерства здравоохранения рекомендовали делать это лишь по личному требованию проживающих. Шелест капель, утверждали врачи, благотворно влияет на взвинченные нервы. В представительствах нервы круглые сутки: никаких дождей не хватит.