Третий берег Стикса (трилогия) (СИ)

— Му-у-иу! — заревел позади дома какой-то зверь. У Саши рука дрогнула, он приостановился на пороге, но Матвей не обратил на страшные звуки никакого внимания, подтолкнул в спину: «Входи, входи». Волков вошёл, решив, что успеет познакомиться с животным после.

Убогая обстановка дома вполне соответствовала его виду. В сенях под слоем соломы земляной пол, дощатый настил только в комнате с маленькими окошками. Волков отряхнул вымазанный белым локоть (зацепил у входа стену), наклонил голову, чтоб не задеть макушкой притолоку, ступил на доски (прогнулись, скрипнули), и вниманием его завладела огромная русская печь, такая же, как в старых детских книжках с картинками.

— Машка! — рявкнула Лизавета, озираясь. — Где ты, кошка несносная?

— Здесь я, матушка, — ответили из-за висевшей на верёвке тряпки, и оттуда выглянула молоденькая девушка. От Волкова шарахаться не стала, не то что маменька, улыбнулась, шепнула: «здравствуйте».

— Ты найди мне Ваньку, — приказала ей мать и сама пошла к занавеске, приговаривая:

— Знать, страдаем за его прегрешения. Говорила ж ему, постылому, чтоб не вздумал ходить скоромиться. Нет, убёг негодный во кузницу. Ох, Петя, отбились от рук твои чада.

«Петя — муж её, — сообразил Волков. — Ванька, значит, Петрович — тот самый малолетний изобретатель, а Машка… Кого мне Мария напоминает? Действительно, очень на кошку похожа. Оглянулась. Ну да! Маргарет Морган, в девичестве Леннинг, но ростом пониже и глаза раскосые».

— Где одержимый? — решил напомнить о себе знахарь. Стоял он посреди комнаты, подбоченившись, и Марию Петровну неприлично разглядывал.

— Брысь за Ванькой! — прикрикнула на дочь, выглядывая из-за занавески, Лизавета. — Здесь он, здесь! Проходи сюда, уважаемый.

Мария фыркнула, стрельнула глазками, и выскользнула из комнаты, так легко ступая босыми лапками, что половица даже не скрипнула. Провожая её глазами, Джокер непроизвольно причмокнул, потом, опомнившись, последовал приглашению — важно прошёл к больному, пристроил чемодан у стены, изрёк: «Ну-с, что тут у нас?» — заложил руки за спину и выставил подбородок. За отодвинутой наполовину занавеской негромко постанывали; Елизавета, пропустила знахаря к больному, сама к постели не подходила, рассказывала:

— Намедни началось, как стемнело. Есть не захотел, мёрз, хоть на дворе и не холодно, к печке жался. Гляжу — трясёт его, Яшеньку. Сам стал горячий, как печь, а зубы стучали, как от холода. Я уложила его.

— Тэ-эк, — проговорил Джокер и покивал.

— После затих. Думала я, слава Мани, минуло. Ночью стал кричать слова хульные и бросаться. Я к нему, — что такое, Яшенька? — не признаёт. А самое страшное — клянёт отцов, зовёт Неназываемого. Ужас-то какой, батюшки! И горячий опять. После пот выступил, губы высохли. Узнал меня, говорит: томно, матушка. Отлежался сегодня, оправился, кое-что поел, а вечером…

— Идите вы в задницу! — захрипел, ломаясь, возбуждённый голос. — Я в гробу видал вашу праведность! Чего смотрите, сукины отцы? Кто Неназываемый? Я? Вот назовусь сейчас…

Дальше он забормотал неразборчиво. «Яша! — позвала жалобно Лизавета. — Вот опять он начал. С нами буди Сила светлая».

— Ага, — изрёк сатир.

«Похоже, обычный вирусный грипп у парня, с этим Матвей, я думаю, справится. Питьё теплое, травяные настои какие-нибудь, полоскания», — подумалось Саше, и он от нечего делать стал бродить по комнате и осматриваться. Заметил на стене полочку, на ней — глиняные игрушки, подобные той, которую Осип получил в подарок от Марии Петровны. Почему-то вспомнил, как уходя от Осипа, задержался на секунду в двери, оглянулся и стал случайным свидетелем сокровенного. Кузнец, казавшийся на первый взгляд человеком грубым, независимым и чуждым сентиментальности, полез в нагрудный карман, вытащил оттуда Марьин дар, мгновение любовался им, а после поставил на такую же полочку, держа бережно — двумя пальцами. И выражение лица у него в тот момент было точно как у Джеффри Моргана, когда речь заходила о Маргошечке-кошечке.

— Изыди! — заорали за спиной. Волков вздрогнул и обернулся.

Занавеска отдёрнута полностью, Матвей делает руками замысловатые пассы, нависая над широким настилом, на котором гора одеял шевелится. Лизавета стоит в отдалении, в углу, где трепещет слабыми крыльями огонёк свечи. Руки женщины на груди сложены лодочкой, губы беззвучно шевелятся.

— Второй раз говорю тебе: изыди! — завыл Матвей, и принялся чертить над кучей одеял знаки.

«Что он делает? Что за представление? — изумился Волков. — Парня лечить надо, а он…»

— И в последний раз заклинаю тебя твоим же именем неназываемым. Изыди! — возопил Матвей.

«Да он же шарлатан! Знахарь липовый!»

— Быть хотел отцом, станешь матерью, — внезапно проговорила куча одеял, потом захохотала хрипло и добавила:

— Вот тебе хрен, а не отпущение.

— Плохо дело, — заявил, распрямляясь, Джокер. Даже не знаю, что сказать тебе, женщина. Принеси-ка ты мне воды скоренько!

Лизавета охнула, метнулась тенью к выходу.

— Бадеечку! — крикнул ей вслед Матвей. В сенях глухо стукнуло, потом громыхнула дверь.

— Фу-у, упарился, — сообщил Матвей, отходя от постели и отирая лоб. — Передохнуть надо, пока она к колодцу сбегает.

Он подошёл к окну, выглянул наружу, посвистывая, а Саша поспешно бросился к больному, на ходу вытаскивая аптечку и прикидывая: «Коротков так и говорил: биостимулятор, мол, настроится и сам определит, чем стать. Надо, так станет антибиотиком, нет — пожалуйте, — будет тогда противовоспалительным. Долго ли он настраивается? Ну-ка. Как губы ему обметало. Затылок горячий. Одну таблетку или две? Две много, тельце тщедушное. На Ивана похож, старше только. Или кажется? Они, когда болеют, всегда взрослеют, говаривал Иван Арнольдович. Таблетку глотнул. Глаза закачены. Что с температурой у него?»

Волков возложил ладонь на горячий лоб.

— Я говорил тебе, — зашипел за спиной Джокер. — Не устраивай здесь своих фокусов!

Саша осторожно снял ладонь с горячего мальчишечьего лба, поправил сползшее одеяло, не говоря ни слова, поднялся с колен, аккуратно, чтобы не запустилась «Афина», взял Матвея обеими руками за ворот, приподнял и прижал спиной к стене. Подержав так малое время, и послушав, как слегка придушенный сатир хрипит: «Прости, княже!..» — сказал шёпотом:

— Мы вот как сделаем. Мальчик скоро придёт в себя. Матери пересказывай то, что я тебе говорить буду. От себя прибавишь что-нибудь, получишь по шее.

— Чего это вы? — спросила, хлопая глазами, Лизавета. Увлечённый воспитательной работой Волков не заметил, как вошла, нужно было срочно придумать объяснение.

— Консилиум у нас, — ответил Саша и выпустил воспитуемого.

— Аха… Силиум, — продышавшись, подтвердил сатир и бочком, бочком стал протискиваться поближе к постели больного, а от наставника своего подалее.

— А! Силе, значит, ум… — повторила Лизавета, опустила на пол бадью с водой и похвалила: — Это правильно. Сила без ума, что пустая сума. Чего с водой делать-то?

— А с водой, значит, так получается, — устраиваясь у постели мальчика на коленях по примеру напарника, разглагольствовал Матвей. — Такое ей, воде, применение…

Надо было помочь изовравшемуся знахарю, и Волков шепнул, подойдя ближе: «Скажи, чтоб вскипятила».

— Вскипяти её, женщина! — уверенно порекомендовал знахарь и спросил в сторону, потихоньку: «А дальше-то что?» Лизавета потащила воду к печке, и принялась шумно возиться: вздувать огонь, греметь заслонкой, водой плескать — в общем, хозяйничать. Можно было спокойнее разговаривать, и Волков стал давать лекарю наставления:

— Питья ему тёплого, чай с малиной…

— Откуда у неё чаю взяться? Она ж не староста, — возразил Матвей.

— Ну что-то же они пьют? Настои какие-нибудь.

— Эй, женщина! — позвал сатир.

— Чего тебе, батюшка? — пропела, являясь пред очи, раскрасневшаяся от хлопот хозяйка. В руке сжимала орудие устрашающего вида с двумя круглыми рогами.

— Из травок что есть у тебя?