Последний владыка

— Джошуа, — вздохнул Тревер.

Юной дайонке не требовались никакие солнечные камни, чтобы копаться в его мозгах так запросто, как обычные дети смотрят картинки в книжках. Правда, при этом было непохоже, чтобы она умела управлять другим человеком и обращать ему во вред свои знания. Тем не менее, Тревер теперь чувствовал себя очень неуютно. Когда все твои, даже самые сокровенные помыслы, как на ладони, поневоле забеспокоишься. Он прикинул, сколько раз вызывал в своем воображении Джун и то, как они занимались любовью. Зрелище явно не для детских глаз.

— Представляю, как ты оцениваешь меня, — пробормотал он.

— Никак. Дайоны не судят. Боги судят. А мы только видим.

— Однако ты назвала Фрэнка плохим человеком. Значит, дала оценку, чем бы она ни определялась.

— Я боюсь его, а тебя нет, — попробовала объяснить Одо. — Дайоны доверяют тому, что чувствуют.

— Интуиции… Кто такие боги, Одо? Высшие духи, которые определяют вашу жизнь?

— Давно были большие люди, которые жили очень долго и были как из камня, как скалы, — пояснила она. — Властители. Они все умерли. Но от них и людей произошли дайоны. Богам это не понравилось. И они отняли у нас умение делать так, чтобы если нападают другие, дайоны оставались, а тех не было. Защищаться.

«Убивать», — чуть не вырвалось у Тревера, но обожженный язык разом напомнил о предупреждении Хесвура. Одо с укором взглянула на него, однако тут же смягчилась, оценив, что он все же усвоил урок.

— Зато у нас от больших предков осталась способность видеть мысли, — сказала она.

Образ Шеннеча тут же всплыл в памяти Тревера. Да, в легенде было куда больше правды, чем признал бы какой‑нибудь этнолог, не ведавший всех обстоятельств. Трудно было вообразить себе, скажем, чисто техническую сторону дела, то есть возможность определенных отношений между каменными гигантами и людьми нормального роста и пропорций, иначе говоря, как естественным путем можно получить гибрид слона и божьей коровки… но до этой тайны природы он вряд ли сумел бы докопаться.

Зато телепатические способности дайонов были несомненны, а значит, и претензии этого народа на родство с гигантами — небезосновательны.

— Ты не поверишь, Одо, если я скажу, что с одним из тех «больших предков» мне доводилось встречаться всего четыре с небольшим года назад здесь, на Меркурии, только в другом поясе, — тихо произнес он. — И та встреча едва не стоила мне жизни.

— Почему не поверю? Тебе и Джун…

Проклятье, пора привыкать, что она знает о нем почти все! И прекратить, как попугай, спрашивать— «откуда»! Ну ладно же, решил Тревер. Если он сумел справиться даже с Шеннечем, когда в его голове торчал проклятый камень, то перед девчонкой‑то запросто захлопнет дверь, и нечего ей подглядывать за ним и рыться в его памяти. Тревер сосредоточился, устанавливая внутренний блок. Узкие бровки Одо растерянно и обиженно взметнулись.

— Ты мне не доверяешь? — спросила она, ощутив, что его сознание ей уже недоступно.

— Во — первых, есть вещи, которые не детского ума дело, — проворчал он. — Во — вторых, согласись, нечестно получается, если мы не на равных. Ведь я не могу влезть к тебе в душу и вытащить оттуда все, что мне бы хотелось узнать. Тогда и ты не суйся в мою.

— Дайоны так делают, только если обижаются, — сообщила Одо. — Ты обиделся на меня?

Ага, эквивалент обычного человеческого молчания в случае ссоры. «Я не хочу с тобой разговаривать». Только здесь чуть иначе — «я не хочу с тобой думать». Тревер испытывал двойственное чувство. С одной стороны, ему удалось отгородиться от посторонних. С другой — Одо не заслуживала оскорбления недоверием. Да и инстинкт самосохранения требовал не настраивать против себя тех, от кого зависишь в полном смысле слова.

— Одо, — он взял ее за руку, — я чужак, у нас все по — другому. Мы не привыкли знать все друг о друге. Извини. Ты здесь ни при чем. — тут у Тревера возникла одна идея, и он продолжал: — Но до сих пор тебе было известно обо мне очень многое, верно ведь? Понимаешь, я не могу вспомнить, что со мной случилось. Так бывает. Как я попал в лес так далеко от Олабара? Почему на мне оказалась другая одежда? Преследовал ли я кого‑то или, наоборот, он гнался за мной, и кто этот «он»?.. Многие мысли и образы могут быть запрятаны очень, очень глубоко, так что человеку их никак не вытащить, хотя они есть, — Тревер пытался чем‑то заменить простое слово «подсознание», резонно полагая, что Одо оно не знакомо. — Если я снова пущу тебя в мои мысли, может быть, ты найдешь такие, о которых я не помню? Это очень важно. Ты мне расскажешь о них, и я…

— Я знаю, о чем ты говоришь, — отозвалась Одо, — давай попробуем. Только когда слова так глубоко, их лучше слушать руками, — она склонилась к Треверу и приложила ладони к его вискам, но вдруг отдернула руки, словно обжегшись, отшатнулась, и он увидел, как выразительное лицо девочки исказилось неподдельным страхом.

— Я не могу, — пролепетала она. — Там…

— Что же? — нетерпеливо спросил Тревер. — Что ты увидела?

— Ничего. Там только черная пустота.

— Ты должен и будешь делать то, что я тебе велю, — голос звенел сталью, и каждое слово впечатывалось в мозг Джошуа по отдельности, словно Фрэнк не говорил, а вколачивал гвозди. — Все очень просто. Ты не смеешь задирать хвост потому, что целиком и полностью от меня зависишь. Если я не буду поддерживать твою жалкую жизнь, ты умрешь, а она не так уж ценна для меня, ведь я могу создать таких как ты столько, сколько мне будет нужно. Я терпел тебя ради Идис, но мне надоели проявления твоего гонора, Тревер.

— Джошуа, — упрямо возразил тот. — А слово «гонор» означает по — латыни «честь», и в нем нет ничего недостойного.

— Кто здесь говорит о достоинстве? — губы Фрэнка растянулись в угрожающей ухмылке. — Кто, я спрашиваю? Вернее, что ты такое? Человек? Нет. У тебя нет никакого прошлого, твое красивое тренированное тело распадется, стоит мне всего лишь прекратить вводить в него вещество, замедляющее физиологические процессы, и с чем ты тогда останешься? Ты всего лишь ходячий труп.

— Ты тоже. Точно такой же ходячий труп, и даже еще хуже. Человек от трупа вообще отличается наличием души, и у меня она есть, а у тебя — сомневаюсь.

— Это он тебе внушил? — когда Фрэнк злился, то бледнел так, что внешне мало чем отличался от покойника. — Хорошо, Тревер. Ты свободен. Как ветер.

Рейнольдс, несильно размахнувшись, швырнул об стену стеклянную ампулу, которую держал в руке, и ее содержимое растеклось среди россыпи тонких острых осколков. Джошуа судорожно сглотнул, завороженно глядя на прозрачно — голубоватую лужицу. Фрэнк взял следующую ампулу. Ее постигла та же участь. Когда дело дошло до третьей, Джош не выдержал.

— Не надо! Фрэнк, пожалуйста, не делай этого.

— Да? Почему? Ты боишься? Правильно, Тревер. Потому что как только они закончатся, тебя ждет кое‑что похуже смерти, парень. Процесс пойдет очень быстро, температура твоего тела поднимется до такой, при которой начинается денатурация белковых фракций, нервные окончания утратят проводимость, а дальше — спастический паралич, ты потеряешь возможность говорить, двигаться, будешь только корчиться в судорогах, причем невыразимо мучительных…

— Фрэнк, — срывающийся голос Джошуа звучал откровенно жалобно, — прошу тебя…

— Плохо просишь! После всего, что ты посмел мне наговорить, я не могу так простить твою дерзость. Но не потому, что я мстителен. Мстить тебе просто смешно. Но ты вынудил меня для твоей же пользы, чтобы ты впредь не совершал непоправимых ошибок и все понял как следует… Встань на колени.

Чуть помедлив, Джошуа выполнил его требование. Фрэнк подошел к нему и, запустив руку в его волосы, заставил его поднять голову.

— Ну, теперь говори.

— Прости, Фрэнк. Я был неправ. Больше такого со мной не повторится, клянусь. Я буду делать все, что ты мне прикажешь.

— Как твое имя?

— Тревер.