Огонь на солнце

Ее рот скривился.

— Вот как? Значит, ты носишь оружие? И у тебя есть значок?

Отвращение и брезгливость к полицейским, видимо, была у меня наследственной.

— Да, — как можно небрежнее бросил я, — у меня есть оружие и значок.

— Твой значок недействителен в Алжире, свинья.

— Здесь мне всюду оказывают должное почтение. — Я не был уверен в том, что сказал. — Кстати, работая с полицейским компьютером, я не упустил случая ознакомиться со своим досье, так же как и с досье некоторых моих коллег. Занятно, мое имя и имя Фридлендер Бея появились вместе. И не только в записях последних лет. Я насчитал по крайней мере восемь записей — конечно, это лишь догадка, ничего определенного, но это предполагало некоторую степень кровного родства между нами.

Мое сообщение вызвало бурную реакцию Халф-Хаджа; мне бы следовало рассказать ему об этом раньше.

— Ну и что? — спросила мать.

— Как это «ну и что»? Что все это значит? Ты можешь сказать по-человечески: обнималась ты с Фридлендер Беем в дни твоей золотой юности или не обнималась?

Она взбесилась снова:

— Черт побери, я обнималась со многими парнями. Думаешь, я каждого запоминала? Я забывала, как они выглядят, еще не покинув их объятий.

— Ах, значит, ты не хотела влюбляться? «Останемся друзьями», не так ли? Друзьями, доверенными настолько, что им всегда можно открыть кредит. Или ты всегда просила плату вперед?

— Магреби! — закричал Саид. — Это же твоя мать!

Вот уж не думал, что Халф-Хаджа можно хоть чем-нибудь шокировать.

— Да, это моя мать. Посмотри на нее.

Она в три шага пересекла комнату и наотмашь влепила мне пощечину. Я чуть не упал.

— Убирайся к чертовой матери! — завопила она. Я приложил руку к щеке, не сводя с нее глаз.

— Сперва ответь мне: мог Фридлендер Бей стать моим отцом?

Она с трудом сдержалась, чтобы не влепить мне вторую пощечину.

— Да, мог, как и любой другой мужчина. Вернись в город и вскарабкайся на папочкины колени, сыночек. Глаза б мои тебя не видели.

Я как раз собирался осуществить мамочкино желание. Тем более что можно было считать игру оконченной.

Повернувшись к ней спиной, я немедленно покинул эту отвратительную дыру, даже не побеспокоившись захлопнуть дверь. Это сделал Халф-Хадж, в то время как я что было духу мчался вниз по лестнице.

— Слушай, Марид, — закричал он мне вслед. Подобная реакция Саида на происшедшее удивила меня. — Кажется, случившееся сегодня большой сюрприз для тебя…

— Ты так считаешь? Поразительная догадливость, Саид, ты сегодня просто в ударе.

— Но ты не можешь так обращаться со своей матерью. Вспомни, что сказано…

— В Коране? Знаю. А что в Пути Истины сказано о проституции? Что там сказано об опустившейся женщине, в которую превратилась моя мать?

— Ты можешь говорить что угодно. Я никогда еще не встречал в Будайене карманника, который бы оказался такой дешевкой.

Я холодно улыбнулся:

— Большое спасибо, Саид, но я больше не живу в Будайене. Ты забыл? И с кражами я завязал. У меня постоянная работа.

Он плюнул мне под ноги.

— А еще недавно ты был готов на все ради заработка в несколько киамов.

— Во всяком случае, если я побывал на дне общества, то это не значит, что и моя мать должна быть там же.

— Прекрати осуждать свою мать.

— Почему ты не можешь помолчать о ней? Слышать об этом больше не хочу. Твоя жалость растет прямо на глазах, Саид, — сказал я. — Но ты всего еще не знаешь. Моя мать-кормилица пошла по рукам задолго до того, как стала в одиночку растить нас с братом. Она вовсе не была такой гордой матерью-одиночкой, какой себя выставляет. Слишком много в ее истории белил и румян.

Халф-Хадж пару секунд не сводил с меня безмолвного взора.

— Ну и что? — сказал он наконец. — Половина женщин, опытных и дилетанток, занимаются тем же, однако ты обращаешься с ними по-человечески.

У меня было что ответить ему: «Ты прав, Саид, но ни одна из них не была моей матерью», — однако я промолчал.

Он мог бы возразить на это, да и вообще наша перепалка мне стала казаться глупой и бессмысленной. Злость моя уже порядком повыветрилась, несмотря на то что после стольких лет разлуки эти семейные новости меня здорово расстроили. Трудно было принять их спокойно. Я понимал, что теперь должен забыть свое фальшивое прошлое, а ведь я всегда гордился своим наполовину берберским — наполовину французским происхождением. Одевался я, как правило, в европейском стиле: ботинки, джинсы, клетчатые рубашки. Вероятно, я всегда чувствовал свое превосходство над арабами, среди которых мне выпало жить. Теперь мне предстояло свыкнуться с мыслью, что я всего лишь мог оказаться сосудом, в котором слилась кровь берберов и арабов.

В мои мысли ворвалась хриплая ритмичная музыка в стиле «рок» середины двадцать первого века. Какая-то забытая группа с жуткими подвываниями исполняла отвратную песню непонятно о чем. Я никогда не изучал испанских диалектов и не запасся испаноязычным дадди. Если же мне придется когда-нибудь общаться с колумбийскими промышленниками, то они вполне могут поговорить со мной и по-арабски. Я питаю к ним особо нежные чувства по той простой причине, что на сегодняшний день они являются самыми бойкими производителями наркотиков. А для чего еще нужна Южная Америка? Эта перенаселенная, голодающая, испаноязычная Индия в Западном полушарии. С тех пор как Испания, их страна-прародительница, примерила на себя ислам и вежливо отказалась от него, их национальный характер измельчал. Так их наказал Аллах.

— Терпеть не могу этой песни, — сказала Индихар.

Чири поставила перед ней стакан шараба, легкого напитка; его пьют девушки вроде Индихар, которые алкоголя не употребляют. По цвету он напоминает шампанское. Чири кладет в стакан лед и несколько унций соды, после чего стакан наполняется до краев, хотя — кто кладет лед в шампанское… Зато при этом экономится дорогостоящий напиток. Лед обходится в восемь киамов, идущих на чаевые для Чири. Клуб возвращает три киама девушке, заказавшей налиток. Поэтому они выпивают свои коктейли с космической скоростью. Причиной такой быстроты является работа, вызывающая жажду: попробуй-ка покрутись на эстраде, точно дервиш, забавляя публику.

Чири повернулась бросить взгляд на Жанель, исполняющую последнюю песню. Жанель по-настоящему не танцует, она только дергается, пройдя пять-шесть шагов в один конец сцены, она ждет, когда загрохочет большой барабан. Услышав его бас, Жанель встряхивает грудью, что, вероятно, считает очень эротичным. Насчет этого она, конечно, заблуждается. Затем Жанель бросается в другой конец сцены и проделывает тот же номер еще раз. Все это время она шевелит губами, без слов подпевая мелодии. Жанель — человек-синтезатор. Жанель — синтезированный человек, что ближе к истине. Модди она носит ежедневно, но только поговорив с ней несколько минут, узнаешь, какой именно. Сегодня она может быть ласковой и сексуальной (Хани Пилар), завтра — холодной и вульгарной (Брижитт Сталхелм). Но какую бы личность она ни включила, она пребывает всегда в том же теле нигерийской беженки, считая его чрезвычайно сексуальным. И тут она также горько заблуждается. С ней почти не общаются другие девочки. Они уверены, что, когда они танцуют, она в раздевалке вытаскивает деньги из их сумочек. Когда-нибудь полицейские найдут Жанель в темном коридоре с кровавым пятном вместо лица и разрубленными костями. Тем временем она продолжает дергаться в такт нервным ритмам пианолы и электрогитары.

Я устал как черт. Я отодвинул недопитый стакан. Чири посмотрела на меня удивленно.

— Спасибо, Чири, но мне пора.

Индихар нагнулась и поцеловала меня в щеку.

— Не забывай, что мы остались твоими друзьями, хотя ты и стал грязным копом.

— Хорошо, — сказал я и встал.

— Передай привет Папочке, — попросила Чири.

— С чего это ты решила, что я иду к нему? Она улыбнулась, показав свои отточенные зубки:

— Ну как же — примерным мальчикам и девочкам давно пора по домам.