Джим и Айрин

Джим чешет лоб под бейсболкой.

– А что эти еврейские ребята? Ты говорила, они присылают тебе деньги.

– Я не еврейка. Мой муж был евреем. Не какой-нибудь некультурный еврей из штетля, а нормальный парень, выглядел как русский, очень образованный, прекрасный инженер.

– Да, ты это уже говорила. Ты что, думаешь, я нацист? Это Америка, и я ничего не имею против евреев.

– Ты христианин?

– Я никто.

– На телевидении полно христиан. Все время говорят о деньгах.

– Тут ничем не могу помочь. Сам ненавижу этих уродов.

Разговор оживляет Джима. Ситуация дикая – но ему это нравится, по крайней мере, пока она не выкинула что-нибудь.

– Послушай, Айрин, ты мне ничего не должна. Я могу отвезти тебя обратно. Только не зови полицию, ладно?

– Нет, я ненавижу Лос-Аламос. Мой муж умер там.

– О Господи. Ты серьезно? Ты в самом деле не собираешься возвращаться?

– У меня ничего не осталось. Ничего, кроме плохих воспоминаний, – она нервно приглаживает волосы. – Джим, почему ты так боишься полиции? Они знают, что ты грабишь прачечные?

– Я не трогаю эти чертовы прачечные. Я занимаюсь телефонами, понимаешь? Телефонами!

Его признание не впечатляет ее и, похоже, не сильно удивляет.

– В Америке много телефонов. Ты, наверное, богач?

– Мне хватает.

Она заглядывает ему через плечо:

– У тебя большая машина. Много инструментов. И спальный мешок. Как неплохая квартира, много квадратных метров!

Джим чувствует себя слегка польщенным:

– Да, я прикидывал – получается около 70 штук в год. Минус, конечно, бензин, мотели, еда... Я посылаю деньги своему старику, он в доме престарелых. С 1980 года. Думаю, через меня прошло около полумиллиона.

– Получается, ты – полу-миллионер!

– Я не сохранил их.

Вокруг ровная, пустынная местность, шестой час. Шоссе 30 слегка загружено пригородным транспортом.

– Ты говорила, ты была юристом? Почему же теперь ты нищая?

– В Америке мало толку от советского юридического образования.

– Да, я не подумал об этом.

Она показывает на эксоновскую заправку:

– Джим, там есть телефон. Взломай его. Я хочу видеть это.

– Я не ломаю эти чертовы телефоны! Я не порчу их, понимаешь? Телефоны нужны людям!

Джим смотрит на указатель топлива – и правда, пора заправляться.

Останавливается около колонки самообслуживания, идет к кассе. «Неэтилированного на десятку». Возвращается к фургону, вставляет шланг.

Айрин выходит, голова накрыта дешевым шарфиком, лежавшим раньше в сумочке.

– Давай, сделай это!

– Послушай, – говорит он ей – слова ничего не стоят, так? То, что я говорил о телефонах – это не доказательство. Но если ты увидишь, как я открою этот телефон, у тебя могут быть неприятности.

– Скажи мне правду, ты можешь это сделать или нет?

Джим качается на носках ковбойских ботинок, думает.

– Ты не боишься, да?

– Ты боишься. Потому что я могу донести в полицию, да? Ты мне не веришь. – Она показывает руками, как будто читает лекцию. – Если я была свидетелем преступления и не донесла полиции – я соучастница. Преступница, как и ты. Мы одинаково виноваты, так?

– Не совсем так, но в общем – да, думаю, я тебя понял.

– Ты и я – мы вместе будем преступниками. Так нам будет безопасней.

– Да, безопасней друг от друга. – Джиму нравится такой подход, в нем есть что-то правильное. – А тебе не приходило в голову, что нас-таки могут поймать?

– А если поймают – что нам будет?

– Не знаю. – Джим открывает заднюю дверь фургона. – Я всегда думал, что смогу выторговать условный приговор, если расскажу, как я это делаю.

– А они не знают?

– Нет, – говорит Джим с тихой гордостью. – Я изобрел этот способ. Только я его знаю. – Он тянется за запасное колесо и вытаскивает кожаный футляр.

– Только ты? – Айрин привстает на цыпочки, смотрит ему через плечо.

– Несколько лет работал над этим. На телефоны ставят серьезные замки, хитрые и прочные. Даже с кувалдой и ломом меньше чем за полчаса трудно управиться. А у меня в мастерской было несколько выброшенных телефонов, я на них тренировался. И однажды – озарило.

Джим расстегивает молнию на футляре и вытаскивает Штуковину. Проверяет, как она работает – все в порядке.

– Ну что ж, вперед!

Они вместе подходят к телефонной будке, Джим входит внутрь, расстегивает куртку так, что полы ее прикрывают аппарат, снимает трубку, зажимает ее между ухом и плечом – чтоб не вызывать подозрений. Нащупывает замочную скважину, вставляет Штуковину.

Она входит медленно, шаг за шагом, на пленке моторного масла. Джим ведет ее с полузакрытыми глазами, ищет тот самый, особенный щелчок. Находит поводок и сдвигает его.

На секунду ему показалось, что ничего не получилось – бывало, что Штуковина не срабатывала, и он так и не разобрался, почему – но дверца аппарата распахнулась, открыв аккуратные ряды монет. Джим вытащил свежий пластиковый пакет, подставил, дернул рычаг. Водопад четвертаков.

Монеты издают совершенно невпечатляющий, мусорный звон. Чертовы рейгановские четвертаки. Он не видел ни слова об этом в газетах – но администрация снова деноминировала деньги. Когда Линдон Джонсон ввел дешевые алюминиевые четвертаки, был страшный шум – а теперь в стране такой бардак, что никто и не замечает. Четвертаки звенят, как кастрюльный металл, никакого серебряного звона. Их можно легко ломать плоскогубцами.

Джим закрывает дверцу аппарата, выходит из будки. Айрин смотрит широко раскрытыми глазами.

– Ты гений! Замечательное изобретение!

Они идут к фургону.

– Хорошо, что это не новый карточный аппарат, – говорит Джим. – Если AT&T дать волю – не будет ничего, кроме этих проклятых карточек.

Джим вынимает шланг из бензобака, возвращает его в колонку. Они залезают внутрь и выезжают на дорогу. Джим сует ей пакет:

– Это твое.

Айрин берет пакет, прикидывает его вес:

– Ты цыган. Они так же делают с рублями – цыгане, армяне с черного рынка. Они всегда швыряют деньги. Как воду. – Она засовывает пакет в сумочку.

– Черный рынок... Ты там, в СССР, была связана с этими людьми?

– Джим, мы все покупали на черном рынке. Абсолютно все. Даже большие шишки – дочь Брежнева... Ее приятель Борис – он был цыганом, занимался контрабандой бриллиантов, картин – всего, что угодно. – Казалось, что Айрин смешно. Какой-то русский черный юмор, как будто она соскользнула в сточную канаву и была этому рада – по крайней мере понимала, где она находится. – Я знала, что когда-нибудь встречу янки-цыгана. Гангстер американской мафии!

– Я – один. Цыгане и мафия – у них семьи, таборы.

– Меня сегодня ограбили, а теперь я с гангстером.

– Ты это говоришь, как будто тебя это радует.

– Я нашла что-то настоящее. Наконец-то – настоящая Америка.

– Айрин, это – пустыня.

Айрин смотрит в окно:

– Да.

– Нью-Мексико – это не только пустыня. Тебе надо побывать в Калифорнии. Или в Орегоне.

– Америка – вся, как пустыня, Джим. Не во что упереться. Когда тебе не во что упереться, не чувствуешь давления – это как будто вообще ничего нет. Ты можешь кричать и говорить все, абсолютно все – и никто даже не настучит. Это... как будто нет воздуха. Как в космосе.

– Какая вообще жизнь там, в России? Действительно так сильно отличается?

Айрин отвечает спокойным, ровным голосом:

– Джим, там в сотни раз хуже, чем американцы могут себе представить.

– Я был во Вьетнаме. Я много чего повидал.

– Вы все здесь – невинные дети. Младенцы. Америка против России – как испорченный ребенок в нарядном костюмчике против старого бандита с дубиной.

Голос ее становится сдавленным.

– Ты их так сильно ненавидишь?

– Они ненавидят вас. В один прекрасный день они раздавят вас, если смогут. Они ненавидят все свободное, все, что не принадлежит им.

– А как же Горбачев? С которым они подписывали договор? По TV говорят, что он – другой.