Ацтеки

Люциус Шепард

Aztechs (Ацтеки)

Папа вечно говорит, что в мире слишком много людей, но что он знает, старый дурак! Сидит весь день дома один со своим мескалем и своей травкой. Кемарит, дремлет, видит сны. Ни с кем не видится, ни с кем не говорит, кроме меня. То есть, ни с кем в реальности. Он разговаривает с духом мамы, когда ей было двадцать девять и она была хороша. Я недурно содержу дом, но он никогда не позволяет мне притрагиваться к своей комнате. Стены покрыты коричневой бумагой из-под масла, чтобы прикрыть дыры в штукатурке, а фотография с мамой пришпилена, чтобы спрятать прореху в бумаге — выглядит чисто марка на посылке, вроде как бандероль вдруг взорвалась и окружила его со всех сторон, вывернувшись наизнанку, так что марка оказалась внутри, и он сидит там в центре — почта, отправленная в никуда.

В тот вечер я был в ванной, приглаживал прическу, натягивал пиджак, когда он завопил: «Эдди!» Я приоткрыл дверь на щелочку, посмотрел через коридор и увидел его за столом, пялящимся на фотографию. На этом снимке он молодой, сорокалетний, волосы собраны в конский хвост под клевой соломенной шляпой, в майке с крупной надписью РЕВОЛЮЦИЯ, а под нею слоган помельче: «Ты То, Против Чего Восстаешь». Он обхватил рукою маму, которая прикрывает глаза от солнца, и я там тоже есть, потому как день ветреный и летнее платье, что она надела, натянуто на зреющую кривую живота, свидетельствуя, что Эдди По уже на пути в мир сей. Они в Сан-Диего, готовятся пересечь границу и возглавить демонстрацию против корпорации Sony и против эксплуатации мексиканского рабочего, но выглядит так, словно они отчаливают потрахаться на пляже в Эрмосильо.

«Эдди!.. черт побери!»

«Подожди секунду», сказал я, «окей?»

Я уже очень давно понял, почему папа любит этот снимок. Он показывает последний миг, когда они были счастливы. Той ночью их посетили некие государственные типы, которые показали им видео, где некоторые из менее известных наших знакомых-конспираторов валялись с перерезанным горлом.

«Хочешь ходить с бобоедами?», спросил один тип папу. «Ты получил наше разрешение. Вали с ними. Но если вернешься в Штаты, мы пришпилим твою задницу. Попробуй обратиться к закону и мы кончим тебя только за это. Несколько горлопанов, вроде тебя, повопят, подерут слегка глотки. Все твои приятели-кинозвезды тоже разъяряться. Но все засохнет. И знаешь, почему? Потому что по большому счету все твое дело — дерьмо!»

Папа позвонил всем, кто, как он думал, может помочь, но никто не смог гарантировать папину безопасность, и когда все больше из его друзей оказывались мертвецами, он осознал, что никакое, даже самое большое внимание публики не сможет иммунизировать нас от возмездия разнообразных корпоративных структур, которые решительно намеревались стабилизировать доходную окружающую среду, установленную ими за мексиканской границей. Пару лет спустя мама умерла от эпидемии гриппа, а папино здоровье было подорвано почти двумя десятилетиями труда на maquiladora компании Sony. Мне нравилось думать, что если бы я был на его месте, с молодой женой и ребенком на подходе, то швырнул бы прочь все свои принципы, лишь бы сохранить их в безопасности, однако выбор был трудный.

«Куда ты хочешь сегодня, Эдди?», сказал он, когда я завернул в его комнату. Прежде чем я ответил, он продолжил: «Небось снова ползать в грязи с остальными насекомыми.» Он сдобрил голос добавочной понюшкой отвращения. «Следить, как ты гробишь впустую свою жизнь, тошно до самого сердца. Если ты будешь так себя вести, сынок, у тебя не будет будущего.»

Мне двадцать четыре года и у меня собственное дело в сервисе службы безопасности. Если учесть, что я вырос как gringo puro в одном из самых крутых барриос Мехико, нелегальным чужаком, мокроспинником наоборот, я все с собой делаю правильно. Но папа все видит не так — он применяет ко мне стандарт, которому не соответствовал сам.

«У меня не будет будущего?», спросил я, подступая ближе. «А кого же ты винишь в этой хреновой ошибке?»

Он отказался признать мое заявление, уставив морщинистое лицо на фотографию с мамой.

«Я бы хотел, чтобы у меня нашлось время посидеть и повозделывать свой разум», сказал я. «Кто знает, чего бы я смог достичь? Я мог бы стать профессором колледжа с башкой высоко от задницы, и совал бы свой нос куда только пожелаю.»

«Ты никогда…», начал он, но я заговорил прямо поперек:

«И если б у меня развились настоящие большие мозги, я мог бы так закрутить делишки, что не пришлось бы остаток жизни проводить в дерьме.»

«Именно то, что ты возмущен тем, как идут дела, означает, что я не был неправ, пытаясь изменить их», сказал он.

«Верно, я и забыл… Ты же революционер. Настоящий левый герой. Что ж, сегодня я не вижу, что ты выходишь на свои хреновые баррикады. Все, что ты делаешь, так сидишь здесь и пялишься на глупую картинку!» Я пошарил в кармане пиджака, нащупал пластиковый пакетик с дюжиной голубых желатиновых капсул и швырнул его на стол. «Вот! Хочешь путешествие в свою картинку? Вот это перенесет тебя прямо туда.»

Он посмотрел на пилюли, но не притронулся к ним.

«Давай, прими-ка! Я добыл их специально для тебя.» Я был так сконфужен этой стычкой, мои эмоции были на взводе, и, хотя я был разъярен, мне хотелось заплакать и обнять его.

Он потыкал пакетик указательным пальцем. Я понял, что он умирает от желания принять пилюли, и это тоже было причиной эмоционального конфуза моим намерением было с помощью пилюль сделать его счастливым, но мне также доставляло удовольствие видеть его слабость. Он открыл застежку пакетика, высыпал капсулы на стол, потом спросил тоном послабее: «Что ты делаешь сегодня вечером, сынок?»

«Хочу встретиться с Гваделупой в „Крусадос“. У нас дела.»

Он презрительно фыркнул.

«Что это с тобой, старик?», спросил я. «У Лупе больше денег, чем у господа бога. Она моя бледнолицая испанская подружка.»

Он поднял желатиновую капсулу против света — как ювелир, проверяющий качество сапфира. «Эта женщина играет тобой», сказал он.

«Все играют со всеми. В этом суть.»

«Да, но ей это удается гораздо лучше, чем тебе.»

Я снова начал злиться. «Мне надо идти», буркнул я ему.

«Сколько нужно принять?» Он собрал все пилюли в горсти.

«А насколько ты хочешь зайти?»

Его глаза стрельнули на фотографию. «До конца», ответил он.

Папа и я жили в месте, которое когда-то было известно как Мехикали, но почти стало промышленной зоной того единственного города, что протянулся от Залива до Тихого океана, извиваясь, как змея, вдоль 1200-мильной лазерной ограды, сконструированной для защиты Америки от бедных, уставших, голодных, подавленных масс, стремящихся к свободе. Ограда — как и город, ею проклятый — стала называться Эль Райо — Луч, и жить рядом с этой чудовищно громадной ловушкой для жуков, этим феерическим занавесом, натянутым между 100-футовыми титановыми мачтами… что ж, говорят, что жизнь под силовыми линиями вызывает рак, однако жизнь вблизи Эль Райо вызывает рак разума, рак души. Не то, чтобы в намерение входило сделать ограду столь опустошающей, хотя занавес огня, который может поджарить вашу задницу независимо от того, с какой скоростью вы его пытаетесь миновать, это, конечно, самое последнее изобретение в барьерах, окончательное утверждение презрения и отсутствия интереса. Нет, как однажды сказал папа, эта ограда настолько велика, настолько логична и настолько деструктивна, что она гораздо сильнее действует как символ, чем как изоляционистская тактика. Когда ее включили, ночи вдоль границы навеки стали красными, и все, что случается с того дня, приобрело этот кровавый оттенок. Каждое действие, каждая эмоция, любая мечта.

Первое, что я заметил, выходя их двери, был Эль Райо, словно кроваво-красная волна, что вот-вот обрушится на нас, стоящая в семидесяти футах над коньками крыш, ее блеск пятнал окоем беззвездного неба, испуская неземное жужжание. Потом в фокус щелчком вернулся остаток улицы, редкое стадо автонегодяев, медленно едущих по мостовой, гигантские металлические рыбы, разрисованные слоганами, адским пламенем, образами Девы. Безумные бородатые лица внутри, руки и ноги, торчащие из окон. Такие вещи никогда не выходят из моды, эти рычащие рача-чача-чача звуки, динамики, изрыгающие сальсу, пограничный регги, искаженный conjuntos, малайзийский поп, музыка из миллиона мест, спрессованная в единый, царапающий, бьющий по нервам, пульсирующий гул, который роет канавки внутри черепа. Они ревели, проезжая мимо, сверкая резаными венами, минуя магазины с ацтекскими храмами, нарисованными на фасадах, мимо сувенирных лавок, винных подвалов, их яркие огни вспыхивали на хрустальных распятиях, позолоченных мадоннах, орлах из горного хрусталя и ножах, сверкающих в милях кровавой ночи, маленькие штуковые пещеры с заржавленными железными дверцами, чуть приотворенными внутрь, где все усыпано всеми видами дешевки: зеркалами с витиеватыми оловянными рамами, шапочками тореро с набрызганными сценами с Plaza del Toros, сомбреро, украшенными вышивкой и кусочками битого стекла, складными ножами с драконами, нарисованными золотой краской, которую легко соскрести ногтями. С обочин следили шлюхи, упакованные в платья, вроде держателей для салфеток, стянутых вокруг глыб коричневатого жира, их лица словно образы, нарисованные на фасадах порнокинозалов, щеки, подмалеванные румянами, подведенные глаза, громадные ярко-красные рты, открытые для поездки в дом радости. Жестокие, смуглые мужские лица, глядящие из дверных проемов и зияющей тьмы переулков. Скульптурные брови и потоки черной лавы волос, черные магниты глаз и сверкающие золотые зубы, усы острые, как косы, светящиеся неоном кольца сигаретного дыма, скользящие с губ. Продавцы, толкающие фруктовые напитки, бокадильос, мороженное, шиш-кебаб из дохлых собак, сдобренный красным соусом, краденые хайтек-игрушки… Я часто видел сон об Эль Райо, я ныряю вниз на самолете, несусь так низко, что кончики крыльев чиркают по огню, потом я взбираюсь так высоко, что вижу все его протяжение и думаю, понимают ли люди, построившие его, зловещую форму, что они вызвали к жизни? Какой безмерный сигнал они высвечивают в никуда? Какой характер он формирует? Какое значение он имеет в каком множестве алфавитов? С какими тайными обществами и космическими образованиями он равняется? Я глядел на это так. Я понимал, что ничто в нашем мире не существует по причинам, установленным Эйнштейном, и ничто сказанное Эйнштейном не имеет никакого смысла, кроме как на уровне чистой магии, потому что в фундаменте всей этой математической абракадабры находится просто шум джунглей, уличные ритмы и обширный примитивный план.