Печать на сердце твоем

о ничего не ощутил. Ему даже показалось, что в горшочке просто вода. Оставалось помянуть Мать Болот и отхлебнуть чаклунское пойло. Ну что, волотич, жабья душа? Двейчи не вмирати!

Он ждал горечи, но пришла боль. Заныла челюсть, острые иглы вонзились в затылок, ледяная волна ударила в сердце. Згур стиснул зубы, пошатнулся — и понял, что уже не стоит, а лежит. Костер куда-то исчез, но свет остался — неяркий, темно-лиловый. Он шел откуда-то снизу, словно земля стала прозрачной.

Боль не исчезла, напротив, стала еще сильнее. Згур еле сдержал стон и бессильно откинулся на траву. И тут же над ним склонилось что-то темное, похожее на клочок тумана. Нет, это не туман, это черный капюшон, скрывающий что-то жуткое, невероятное…

И тут пришел страх. Темный призрак медленно приближался, и Згуру почудилось, что он уже различает мертвую костяную ухмылку того, кто прячется под капюшоном. И вот ветхая ткань исчезла, сгинула, и прямо ему в лицо взглянули мертвые пустые глазницы…

Бежать не было сил. Он не мог даже крикнуть. А мертвец уже не стоял, он медленно плыл по кругу, словно подгоняемый холодным ветром. Нет, не один! Лиловый отсвет падал на невесомые остовы, кружащиеся в беззвучном хороводе. Невольно вспомнился рассказ Неговита. Рахман говорил, что танец, который столь любят в каждом селе, — не просто пляска, а напоминание о дороге в Ирий, Танец Смерти. Страшный хоровод кружился все быстрее, мертвые головы скалились, костлявые руки тянулись вперед. Но вот откуда-то издалека, из неведомой дали, послышался голос — негромкий, чистый. Ластивка! Слова были непонятны, странны, но он сразу же почувствовал облегчение. Холод исчез, боль начала отступать, жуткие призраки побледнели, подались назад…

И вот все исчезло. Тьма сгинула, пропало лиловое сияние. Он лежал возле костра, вокруг — слева, справа, в ногах лежали камни, те самые, из мешка, а рядом стояла Ластивка. Белое платье исчезло, на девочке был кожаный, шитый бисером балахон, достающий почти до земли. В руке внучка старой Гаузы держала что-то темное. Згур вспомнил — чаша. Румийская чаша с узорами! Сразу же проснулось любопытство. О таких обрядах слыхать приходилось. Сейчас она должна достать нож…

Но тут вновь накатило забытье. Перед глазами поплыли желтые пятна, а в ушах словно зазвонили маленькие коло-кольцы. Затем звон на мгновение стих, сменившись криком — громким, отчаянным. Згур с трудом сообразил — петух! Черный петух с черным гребнем! Все верно — нож, чаша, петух…

Что-то теплое и мокрое коснулось лица. Видеть он еще не мог, но запах не давал ошибиться. Кровь! Ее было много, кровь лилась по лбу, стекала по щекам. Затем пальцы Ластивки коснулись его груди. Кажется, и там кровь. Чья? Петуха? Или его собственная? Страха уже не было, он исчез, сменившись странным нетерпением. Его снаряжали в дорогу. Скорее бы! Ожидание становилось невыносимым, как порою бывает перед трудным боем, когда ты уже готов, а враг почему-то медлит.

И вот снова звук. Но уже не крик, а странный мерный звон. Пелена