Революция 2. Начало

Я решился наконец тебе позвонить, но на станции мне сказали, что связь оборвана! То же и с телеграфом! Газеты молчат, но события в Джизакском уезде, судя по сводкам в судебную палату, накаляются. Сегодня генерал-губернатор направляет туда новую карательную экспедицию во главе с полковником Ивановым. Тринадцать рот солдат при шести орудиях, три сотни казаков и три роты сапер…»

К письму были приложены вырезки из «Туркестанского курьера» и «Туркестанских ведомостей». Газеты писали об одобрительных митингах по случаю императорского указа, о добровольных явках инородцев для отправки на работы. Убеждали не волноваться и не распускать слухов. Недовольным же просили разъяснять царский указ и взывали к патриотизму. О мятеже не было никакой информации, упоминался он лишь иносказательно, эпитетами «известные события», «недоразумения» и «печальные случаи». Только «Туркестанские ведомости» сообщили о смерти в Джизаке уездного начальника и полицейского пристава, без указания причин. Просто скорбели о государевых слугах, «погибших ужасной и мучительной смертию».

Керенский ликовал. Окраина Российской империи бурлила, а власти старательно придавливали крышку, чтобы не выплеснулась пена. А ведь при должной подаче рябь туркестанских новостей можно поднять до приличной волны, размышлял Керенский. Тогда он запросто утрет нос Пуришкевичу, Крупенскому и Шульгину, этим замшелым думским скандалистам разных мастей. Главное — оседлать волну, пока это не сделал кто-нибудь другой. И тогда она — чем черт не шутит — подхватит его с дальних жестких сидений амфитеатра Думы и опустит куда-нибудь поближе к трибуне.

Александр Федорович отложил письмо и принялся набрасывать речь.

Через два дня парламентарии собрались в Таврическом дворце. Горячие новости из Ташкента сделали Керенского гвоздем программы. Заседание Думы было похоже на бенефис. Ссылаясь на пожелавший сохранить инкогнито источник, Александр Федорович в мрачных тонах поведал о событиях в Ферганской долине. На него словно снизошло вдохновение. Когда живописал возможные последствия, воздух вокруг, казалось, потрескивал. Закончил Керенский на высокой ноте — призывом отменить царский указ об иноверцах.

Тут же на трибуну вышел премьер, однако не смог произнести ни слова: справа раздались шум, крики и стук пюпитров. Несколько членов Думы повыскакивали в проходы с мест и потребовали у правительства отложить набор рабочих.

Керенский снова вызвался выступить и тут же, под одобрительный гул, зачитал составленное от имени членов Государственной думы письмо начальнику Генштаба: «Полученные нами сведения относительно проведения призыва рабочих-инородцев в областях Туркестана указывают на несомненную опасность в экономическом и политическом отношениях… Экономически изъятия части рабочих и волнения среди остальных в период хлопковой кампании грозят гибелью значительной части урожая хлопка, столь необходимого для государства. Убедительно просим отложить проведение призыва до окончания хлопковой кампании, то есть до первого ноября». Письмо решили без промедления телеграфировать генералу Алексееву. Керенский спустился в зал, ловя завистливые взгляды Пуришкевича. Тот нервно теребил бороду и блестел взопревшей лысиной.

Такого успеха Александр Федорович не помнил со времен ленских событий. Он, тогда еще молодой присяжный поверенный, был назначен председателем независимой комиссии. Расследовать предстояло причины демонстрации и подробности расстрела рабочих на золотых приисках Бодайбо. Дело имело особый политический окрас: ленский расстрел сравнивали с Кровавым воскресеньем.

Путешествие было не из приятных. Триста восемьдесят верст от Иркутска до пристани Жигалово на ямщиках порядком растрясли инспекцию. Северная весна и начало лета погодой не баловали. Было сыро, потом зарядили дожди. От Жигалова до городка Бодайбо пришлось плыть вверх по Лене. Керенский кутался в пальто и дрожал от холода на дне длинной крытой лодки — шитики. Лошади медленно тянули ее вверх по течению, то и дело увязая в раскисшей глине. Александр Федорович сильно заболел и был простужен всю поездку. Позднее следствием этой простуды стала острая форма пиелонефрита и удаленная почка.

Овчинка, однако, стоила выделки — имя Керенского попало на первые страницы газет. Но то был дебют, а теперь о нем, уже депутате Государственной думы от трудовиков, наконец-то заговорят на самых верхах.

Всю неделю Александр Федорович купался в лучах славы. Парламентарии подходили к нему в перерывах, жали руку, знакомились. Угощали в буфете коньяком и сигарами. Керенский чувствовал себя приезжей звездой, разве что не раздавал автографы. Его авторитет возрос не только у трудовиков, но и среди октябристов и даже некоторых правых. В четверг, после закрытия заседаний, к Александру Федоровичу подошел Пуришкевич:

— Отменная была речь, — Владимир Митрофанович протянул ладонь, — от души. Поздравляю!

— Разделяете? — улыбнулся Керенский, стараясь скрыть ликование. Потаенная мечта сбывалась на глазах — главный думский скандалист вывесил белый флаг. Пришел засвидетельствовать почтение. Признать молодого политика ровней.

— Отчего же нет? — Пуришкевич тронул пенсне. — Обстановка на окраинах ужасает, и Туркестан тому подтверждение. Пора нам уже прекратить малодушничать и говорить об этом не таясь, в полный голос.

Домой Александр Федорович летел как на крыльях. Душа его пела.

Казалось бы — пора опускать занавес. Туркестанские беспорядки отыграли свою роль и должны были чинно сойти со сцены. Но раскрученная Керенским карусель не желала останавливаться.

Гром грянул на следующий день. В пятницу.

На трибуну вышел председатель Государственной думы. Лицо его было красным, а обычно изящная бородка топорщилась.

Родзянко прочистил горло, поправил бабочку и произнес:

— Господа! В ответ на отправленную нами третьего дня телеграмму Военное министерство предлагает Думе создать независимую комиссию для прояснения событий в Туркестане и Степном крае на месте. — Михаил Владимирович выдержал паузу. — Какие будут предложения?

В зале одобрительно зашумели.

Громко хлопнув пюпитром, поднялся сенатор Тевкелев.

— Как лидер мусульманской фракции, — выждав, пока гул поутихнет, сказал уфимский мурза, — считаю своим долгом выдвинуться в состав комиссии!

— Благодарю, Кутлу-Мухамет Батыргараевич — протараторил Родзянко и пробежался взглядом по залу. — Кто-нибудь еще?

Керенский кожей ощутил, как на него уставилось множество глаз. Стало душно, словно в узком купе. Кровь прихлынула к лицу. В боку кольнуло.

Времени на раздумья не было. Керенский медленно, через силу, встал с места.

— Господа депутаты! Господин председатель! — слова, царапая горло, нехотя вылетали в наступившую тишину. — Всем вам известно, как страстно я люблю Туркестанский край! Край, в котором я провел всю свою юность! Край, с которым у меня связано столько, сколько не связано ни у одного в этом зале! Могу ли я, человек, изнутри знающий и понимающий чаяния туркестанского народа, остаться в стороне?

— Конечно нет! — выкрикнул кто-то. — Это ваш святой долг!

Керенский прищурился — кричал, разумеется, Пуришкевич.

— Господа!– продолжал Александр Федорович. Голос его дрожал, но набирал силу. — Я не могу жить без народа и ради народа готов на все! Даже пойти на смерть, если придется! Я готов отправиться в эту рискованную экспедицию без промедления! Прямо из этого зала!

— Такой спешности не потребуется, — заверил Родзянко, но его фраза потонула в аплодисментах.

Керенский театральным жестом повел рукой, призывая к тишине.

— Вам также известно, господа депутаты, — Александр Федорович распахнул объятия, будто хотел заключить в них всех и каждого заседателя в этом зале, — что я имею богатый опыт не только участия в подобных инспекциях, но и руководства ими. Мой труд над материалами дела о расстреле рабочих на золотых приисках в Бодайбо получил в свое время самую высокую оценку и общественности, и коллегии адвокатов.