Убежище, или Повесть иных времен

и новому губернатору были неведомы ни их количество, ни ценность, так как

Анана, следуя наставлениям своего покровителя, спрятала часть алмазов, а

оставшиеся разделила с его преемником в уплату за содействие. Я уже обрела

достаточно житейской мудрости, чтобы прибегнуть к тому же способу, и,

выполнив все необходимые формальности, вскоре радостно взошла на корабль,

отправляющийся в Англию, сопровождаемая несколькими рабами, которые

предпочли службу у меня неверному благу свободы под властью капризного

произвола.

Ах, сударыня, как непохоже было нынешнее путешествие на то, что уже

описано мною! От загубленного древа, которое я в то время неустанно

орошала слезами, взошел нежный, стройный побег, он зазеленел в тени, он расцвел

на солнце — исполненная светлых и радостных надежд, я возвращала его на

родную почву. Ничья жестокая рука не готовилась коварно сломить его,

никакие тлетворные, губительные ветры не долетали с меловых утесов,

простирающих белые руки в океанский простор, гостеприимно приглашая нас в самое

сердце мира и покоя. О нет! Небольшой, но милый мне круг преданных

друзей встретит одинокую, овдовевшую странницу, словно восставшую из

мертвых, и прольет слезы сострадания над ее печальной повестью.

А моя сестра, моя дорогая Эллинор, — в радостном предвкушении

ликовало мое сердце. — Какой прекрасной и чистосердечной будет наша встреча! С

какой нежностью и великодушием прижмет она к груди это дитя океана, мою

утешительницу, неведомо для себя делившую мои страдания с первых дней

жизни, спутницу ее Матильды на исполненном превратностей жизненном

пути!..

Задержитесь мыслью на этих отрадных надеждах, сударыня, и позвольте

мне дать отдых усталым пальцам и душе.

Часть IV

Я боролась с печальными воспоминаниями, неизгладимо

запечатленными в сердце, когда моему взору вновь открылись берега

Англии, и, прижав к груди дитя своей любви и несчастья, к ней

я обратила все чувства и помыслы. Уже исполненная

взволнованных надежд и желаний, что расцвечивают собой самое

начало жизни и лишь вместе с ней угасают, Мария радостно

тешила себя ожиданием еще неведомых благ и с нетерпением

ждала завершения нашего путешествия.

Я высадилась в Гринвиче, рассчитывая здесь быстрее, чем

где бы то ни было, получить сведения о семействе Сидней, так

как помнила, что люди, державшие в этих местах самую большую гостиницу,

некогда служили у лорда Лейстера. Увы, я забыла, что долго отсутствовала в

здешних краях, что люди эти могли умереть или уехать. Гринвич, который я

некогда видела веселым, блистательным и великолепным, сейчас являл вид

унылого запустения. Прилив в тишине омывал подножие опустевшего

дворца, который, приходя в упадок, как и его былые владельцы, казался

помпезным мавзолеем. Задумавшись об этих недолговечных памятниках людского

величия, пока лодка несла меня к берегу, я начала догадываться, как

непривычно и странно может оказаться то, что ждет меня там. Вскоре меня

окружили незнакомые люди, и только после утомительно долгих расспросов я

выяснила, что добрый мой друг, леди Арундел, по-прежнему живет в своем

доме близ Челси, куда я и направила посыльного с запиской. В своей записке я

просила оказать гостеприимство бедной скиталице-вдове с младенцем,

обязанным, быть может, своим появлением на свет доброте и снисходительности

этой прекрасной женщины. Я писала также, что ни о чем не решаюсь ее

расспрашивать, пока ее присутствие не даст мне на то душевные силы, но не

сомневаюсь, что узнаю от нее не меньше, чем готовлюсь поведать ей. «Если

же, — продолжала я, — как говорит мне радостное предчувствие, моя дорогая

сестра жива, то она, несомненно, как бы ни звалась сейчас, вновь с восторгом

откликнется на это имя и прижмет к груди усталую странницу, столь долго и

тщетно искавшую покоя и приюта своему сердцу. Но известие обо мне и нашу

встречу я целиком оставляю на усмотрение нашего общего друга, полагаясь

на ее осторожность и благоразумие».

Мне не пришлось долго ждать ответа: мой посланец вскоре возвратился с

запиской, бессвязность которой выражала удивление и радость. «Спешите, —

писала великодушная леди Арундел, — спешите в мои объятия, к моему

сердцу, в мой дом — они всегда открыты для вас и ваших близких. Я откладываю

все объяснения до времени, когда увижу вас. Ах, Матильда, какая радость

для меня — увидеть ваше милое лицо, как бы ни изменили его несчастья!»

Как ни радушно было приглашение, душу мою омрачили уныние и

разочарование, которые были вызваны неясностью, окутавшей время моего

отсутствия, а также тем, что она не ответила на мой вопрос о сестре. Однако я

поспешила последовать приглашению. Печальные размышления всецело

завладели бы мною, когда мы проезжали через Лондон, если бы моя маленькая

Мария поминутно не прерывала их бурными изъявлениями восторга.

Сменяющие друг друга улицы, заполненные веселыми, пестрыми лавками и толпами

нарядных людей, были для нее внове и вызывали интерес и восхищение. Я

едва успевала отвечать на расспросы о каждом новом чуде, являвшемся ее

взору, и та смиренная радость, которую познает мать, встречая вздохом

жизненного опыта улыбку невинности, требовала себе места в моей взволнованной

груди, оттесняя до поры более властные чувства, но, когда взгляд мой

остановился на воротах перед домом леди Арундел, из которых в последний раз я

выехала со спутником столь дорогим мне, сердце мое пронзила острая боль,

силы покинули меня и я упала без чувств. Я очнулась, как мне показалось,

скорее от слез и криков моей маленькой дочери, чем от тех средств, к

которым прибегли окружившие меня слуги. Моя крошка Мария взобралась на

кушетку, куда меня уложили, и, обхватив меня ручонками за шею, прижавшись

горячей щекой к моему побледневшему лицу, проливала потоки слез. Я

успокоила ее и, чувствуя, как кто-то, сидящий по другую сторону от меня,

сжимает мою руку, обернулась, встретила полные слез глаза леди Арундел, молча

кинулась в ее объятия, и на груди ее, казалось, сама душа моя изошла

слезами. У обеих стеснилось дыхание от чувств, охвативших нас, и присутствие

моей дочери было для нас благодатным облегчением. Ласково притянув меня к

себе, моя милая Мария спросила:

— Отчего ты плачешь, матушка, и отчего плачет эта дама? Я думаю, что

мы приехали сюда, чтобы здесь быть счастливыми.

— И мы будем счастливы, любовь моя! — воскликнула леди Арундел,

прижимая ее к груди в порыве нежности. — Кто может быть несчастлив, имея

такого ангела? Можно ли роптать, Матильда, если Небеса оставили вам дочь?

— Нет, достойнейший друг мой, — со вздохом отозвалась я, — я не ропщу.

Мой разум осуждает те слезы, что проливает мое израненное сердце. Этот

дом, эта комната, даже самая нежность ваша пробуждают череду

мучительных воспоминаний, против которых я тщетно пыталась укрепить дух свой.

Здесь, именно здесь, душа моя устремлялась к ее отцу с радостью, о которой

мне напоминает лишь она и мой вдовий наряд.

Появление слуг с угощением прервало разговор, наше волнение несколько

улеглось, и леди Арундел, упорно отказываясь сообщить мне что бы то ни

было о моей сестре и общих друзьях до завтра, настояла на том, чтобы остаток

вечера я употребила на подробнейший рассказ о себе. Изумление, с которым

внимала мне леди Арундел, заставило меня саму дивиться превратностям

своей судьбы. Счастливая ее заверением, что сестра моя жива, я предалась