Майорат

«Нет-нет, зачем вы так говорите, пусть живет долго, — отвечала ему добрая девушка, — у нее ведь и кроме меня есть дети, и ей приходится заботиться о них. Как знать, кому суждено первому испить горькую каплю ангела смерти. Бог мой, я что-то сама сегодня не своя». Майоратс-херр тем временем, казалось, не только увидел воочию полет ангела смерти, но и услышал шум крыльев: «Как страшно свистят его крылья, и ветер — прямо в лицо». Эстер метнулась тут же к задней двери, извинилась и мигом ее захлопнула: младший братишка оставил дверь открытой, вот и сквозит.

Ткань Майоратс-херру пришлась по вкусу, вот только нужного оттенка в лавке не оказалось. Эстер тут же побежала к мачехе, в соседнюю лавку, и та, как ни в чем не бывало, принесла желаемое — мигом, и с ласковой улыбкой на лице. Лейтенанту явно не терпелось поторговаться, но Майоратс-херр сразу заплатил столько, сколько спросили. Эстер вернула ему несколько талеров, он явно дал лишнего; и тут же мачеха ее снова принялась браниться, на сей раз исключительно по-иудейски. Эстер уже опустила было глаза, готовая все и вся снести, но тут Лейтенант вдруг тоже бойко заговорил по-иудейски; старуха, ошарашенная столь неожиданной атакой, мигом оставила поле боя и, как улитка, забилась в свой домик. Эстер, однако, лейтенантова протекция причинила, по всей видимости, боль куда большую, нежели мачехина брань, и Майоратс-херр, щадя ее, потащил Кузена, приготовившегося было возгласить викторию, за собой из лавки прочь, причем последний не забыл все же сунуть подмышку купленный отрез шелка.

Дома Майоратс-херр спросил Лейтенанта, откуда тот знает еврейский. «Я ведь постоянно имею с ними дело, как тут без языка, — ответил Лейтенант, — но сколько денег я выложил в свое время за книги, да на репетиторов; правда, денежки те давно уже окупились с избытком, я ведь все теперь понимаю, когда они начинают шептаться между собой. Взгляните-ка сюда, в этом шкафу у меня сплошь еврейские книги, и Талмуд, и прочие сказки, и описания их обычаев и нравов. Знаете, что сказала напоследок старуха? Выразила, так сказать, надежду, что Эстер со дна на день умрет, и вот тогда-то можно, мол, будет устроить прекрасный аукцион! Кстати, ей и впрямь по отцову завещанию отошла целая коллекция элегантнейшей мебели, и тут в округе поговаривают, что, хоть и не наносят ей визитов, как в батюшкины времена, всякие там знатные господа, она, тем не менее, что ни вечер, наряжается в пух и прах, сервирует в комнатенке своей чай, словно бы для избранного круга, и говорит притом — на каких только языках не говорит!» Однако Майоратс-херр почти его уже не слушал, перебирая любовно том за томом. Лейтенант пожелал ему спокойной ночи, и, стоило ему только выйти, Майоратс-херр погрузился в книги с головой; один за другим явились к нему все патриархи и пророки, все мудрецы, и удивительные их истории волнами вселенского потопа захлестнули комнату его, слишком тесную для подобных множеств. Но вот ангел смерти смел их всех прочь могучим мановением крыла, а он читал, остолбенев, историю, написанную, казалось, только для него: «Лилит была создана в раю с Адамом вместе; но был он слишком робок, и слишком целомудренна была она, и не познали они чувства своего; и создал тогда Господь ему в милости своей и в желании продолжить род человеческий, женщину из ребра его, о коей грезил он по ночам. Узрев соперницу свою в любви, бежала в горе Лилит от Адама, и переняла, когда пал первочеловек во грехе, дело ангела смерти; рождаются дети Эдема для смерти, и стережет она последний их миг, чтоб дать упасть во рты их с меча своего горькой капле. Несет та капля смерть, и смерть несет вода, в которой омоет ангел смерти меч свой».

Прочитавши последние слова, Майоратс-херр заметался беспокойно по комнате, потом заговорил вдруг вслух: «Каждый человек рождает мир заново, и с каждым умирает мир. Я тоже люблю, боязливо и робко, целомудренную Лилит, что была в мире матерью моей; счастьем юности моей была безответная эта любовь. Эстер моя Ева, она лишит меня мира моего и отдаст меня смерти!» Ему казалось, ангел смерти встал у него за спиной; он все боялся обернуться и встретить огненный взгляд его; закутавшись в плащ, он выбежал вон, надеясь на улице рассеять гулкий отзвук прожитого дня. Побродивши туда-сюда, он, наконец, опустился устало у ног атланта, в нише высокого какого-то здания, и принялся смотреть на рысаков, на пролетающие мимо экипажи; но и Лилит примостилась тут же, у него за спиной. Подгулявшие подмастерья потянулись из распивочной домой, пересмеиваясь, задевая ненароком то и дело струны мандолин, и струны долго вибрировали в сыром весеннем воздухе; но пробегал по струнам пальцами, вызванивал мелодию ангел смерти, и он же взял на рожке ночного сторожа последнюю резкую ноту. Внезапно ангелов смерти стало невероятно много, они прогуливались парами и говорили о любви; Майоратс-херр стал прислушиваться, чтобы понять наконец как следует говорить с Эстер, как сказать ей, что он любит ее. Но тут влюбленных сменили дельцы, и он так ничего и не понял; а мгновение спустя до ушей его донесся голос Фасти: старуха как раз шла мимо со старым раввином, и говорила ему на ходу: «Почему я должна щадить Эстер, она ведь даже и не дочь моего мужа, она приемыш, да еще и христианка, и большую часть денег, за нее полученных, он ей же и оставил». — «Успокойтесь, — отвечал ей раввин, — вы знаете, сколько получил ваш муж к ребенку впридачу? Всё. У него же не было ничего, а так он смог открыть хорошее большое дело. Чем же девочка виновата в том, что его обокрали?» Они уходили все дальше, и даже острый слух Майоратс-херра не мог уже различить ни единого слова; он бросился за ними следом, но они как раз успели зайти в какой-то дом. И на сей раз, как обычно, он принял решение слишком поздно, однако услышанного было достаточно, чтобы он, погрузившись в раздумья, отправился домой.

Придя к себе в комнату, он едва успел присесть, как услышал выстрел; он выглянул в окно, однако же никто, кроме него, казалось, выстрела не слышал. Успокоившись, он вернулся на свой наблюдательный пост и отважился даже открыть форточку, чтобы заблаговременно, и тщательней, чем прошлой ночью, осмотреть комнату Эстер. Многое в комнате переменилось, со стульев сняты были чехлы, а сами стулья, блестя атласною белой обивкой, выстроились полукругом подле изысканной формы чайного столика, на котором попыхивал паром серебряный самовар. Эстер плеснула душистого настоя на раскаленные щипцы и сказала в пустоту: «Нанни, пора укладывать волосы, гости вот-вот придут». А затем сама же и ответила, изменивши до неузнаваемости голос: «Да, милостивая госпожа, все готово». Стоило ей только произнести эту фразу, и рядом с ней стояла уже тоненькая камеристка, и помогала ей завивать и укладывать волосы. Затем Нанни протянула Эстер зеркало, та погляделась в него и сказала: «Господи, ну до чего же я бледная! Вылитая покойница. Что ты говоришь, подрумянить щеки? Нет-нет, тогда я не понравлюсь Майоратс-херру; он ведь тоже бледный, совсем как я, и добрый, как я, и так же точно несчастлив; вот бы он и впрямь пришел сегодня, без него все эти люди будут мне не в радость».

Наконец, оглядевши напоследок внимательнейшим образом комнату, Эстер, одетая в элегантное легкое платье, бросила на канапе пару английских, в роскошных переплетах книг и обратилась, по-английски же, к первому Ничто, которого она, отворив дверь, как раз впустила на сцену маленького своего театра. Чуть только успела она ответить по-английски от имени гостя, и сразу же оказался перед ней высокий мрачноватый англичанин, и в каждом жесте его сквозили разом отменное воспитание, полная непринужденность и верность традициям, коими нация эта выделена из всех прочих народов Европы. Чаепитие становилось понемногу все оживленней, с каждым возникающим у чайного столика — из ниоткуда, буквально — французом, поляком, итальянцем; появился среди прочих и философ-кантианец, и еще один немецкий князь, торгующий между делом лошадками, и молодой теолог, сторонник Просвещения, и несколько путешествующих от скуки дворян. Говорила за всех, естественно, одна Эстер, с невероятной скоростью меняя маски, мнения, манеры речи. Завязался разговор о положении во Франции. Кантианец учинил едва ли не демонстрацию, чем привел француза в ярость. Эстер пыталась, как могла, уладить ссору, но под конец ей пришлось все же пойти на, так сказать, диверсию и, сделавши вид, что ее подтолкнули, пролить кантианцу на панталоны чашку горячего чаю. Едва успели вытереть пролитый чай, как Эстер сказала громко, что слышит шаги Майоратс-херра; это новый ее знакомый, она совсем недавно имела честь быть ему представленной, редких достоинств молодой человек, он буквально на днях вернулся из Франции, и уж он-то наверняка поможет разрешить все спорные вопросы. При этих ее словах словно бы невидимая холодная рука сжала сердце Майоратс-херра. Он испугался вдруг, что вот сейчас увидит самого себя входящим в комнату напротив; ощущение было такое, будто его, как перчатку, вывернули наизнанку. К облегчению своему, на стуле, что придвинула к столику Эстер, он вовсе никого не увидел, однако, прочие гости нашли, в облике его нечто зловещее и, пока Эстер шептала ему что-то на ухо, откланялись один за другим. Когда никого, кроме них двоих в комнате не осталось, Эстер сказала, уже вслух, обращаясь к пустому стулу: «Итак, вы утверждаете, что я не та, за кого себя выдаю; что ж, на это я отвечу вам — вы тоже не тот, кем кажетесь». И ответила себе сама, с точностью необычайной, к удивлению Майоратс-херра — он весь обратился в слух — копируя голос его: «Я попытаюсь говорить яснее; вы не дочь тому человеку, которого весь свет считает вашим отцом, по рождению вы христианка, вас лишили родителей ваших, и вашей веры тоже; с тем я и пришел к вам, чтобы все это вам вернуть. Но объяснитесь же и вы, наконец». — Эстер: «Что ж, пусть будет так. Вы — это я, а я — это вы; нужно все расставить вновь по своим местам, вот только сдается мне, что я-то ничего от этого не выиграю, а вы, вы даже и не представляете себе, сколько потеряете вы, и только Кузен, противный ваш красноносый Кузен поднимется на головокружительную высоту».