Убежище, или Повесть иных времен

заставит меня бежать, оставив свое честное имя на поругание. Как решусь я

запятнать юную добродетель моей дочери, подвергнув ее вместе с собой

незаслуженному порицанию? Гордость и радость ничем не запятнанной

добродетели — это все, что судьбою позволено мне сохранить из богатств и почета,

сверкавших в юности перед моим взором. Это не значит, что я мало ценю свое

самое дорогое и священное достояние — но даже оно сейчас отнято у меня, и

есть один лишь способ вернуть его себе. Каким ни безнадежным видится мне

этот шаг, я должна на него решиться — да, я должна любой ценой увидеть

короля, и если все иные средства будут бессильны доказать мою невиновность

(увы! Неужели я дожила до того дня, когда она оказалась под сомнением?), то

пусть святая тень принца Генриха восстанет, дабы оправдать меня. Я не

обеспокою вас более, досточтимый Мэррей, лишь соблаговолите передать письмо

лорду Рочестеру с моей просьбой к королю о личной аудиенции.

Решением столь невероятным я ошеломила Мэррея не меньше, чем он в

начале нашего разговора ошеломил меня. Ему показалось было, что рассудок

мой помутился, но, видя, что я вполне владею и мыслями своими, и

чувствами, он не счел возможным перечить той, чья душа поражена обидой, а вновь

обретенное мною спокойное достоинство заставило его поверить, что я

действительно имею сообщить нечто важное, хотя что это может быть — он не в

силах был себе представить. Я написала, сообразуясь с принятым мною

решением, лорду Рочестеру (только что пожалованному титулом графа Сомерсет), и

Мэррей, обещав доставить письмо завтра рано утром, удалился с теми же

предосторожностями, с которыми вошел, и оставил меня в одиночестве. В

одиночестве, сказала я? Ах, Боже милосердный, никогда еще не была я менее

одинока! Тени всех, кого я любила, казалось, окружили меня в этот

решающий час, множество смутных мыслей, своевольно тесня и сменяя друг друга,

проносились в моей голове. Неожиданно я оказалась на главном повороте

своего жизненного пути: после бесконечных отсрочек, постоянного страха

наконец настала минута, когда долго хранимая тайна должна была выйти на

свет. За себя я перестала страшиться давно. Признание королем нашего

родства не дало бы мне счастья после того, как, увы, не стало несравненного

юноши, ради которого я только и желала этого признания. Но и отрекшись от

родственных уз, он не мог бы нанести урона судьбе, оставившей мне так мало

надежд. Но, о, когда я вспомнила, что его единое дыхание может загубить тот

нежный цветок, что я взрастила усилиями всей моей жизни, что он может

столкнуть мою юную Марию, прежде чем добродетели и достоинства ее

будут явлены миру, в безвестную и бесславную могилу, — где было мне взять

силы, чтобы совладать с этими мыслями?

Остаток ночи я посвятила тому, чтобы собрать воедино правдоподобные и

убедительные объяснения, которые могли бы отвлечь и занять ум моей

дочери до того, как событие станет известно, и тем уберечь ее от мук тревожного

ожидания. Я также собрала все бумаги и доказательства, удостоверяющие те

права, о которых я вынуждена была заявить, и, заново просмотрев и изучив

их, увидела в них столь надежный залог не только своей безопасности, но и

будущего высокого положения, что благословенный покой сменил собою все

те порывы скорби и негодования, что терзали меня в последние дни.

Воспользовавшись приглашением, которое по договоренности со мной

прислала дама, жившая по соседству, я на день отправила дочь к ней погостить.

Едва я успела проводить ее, как прибыл гонец с известием, что граф

Сомерсет будет иметь честь посетить меня нынче днем.

С чувством гордого презрения я смотрела, как новоявленный граф

Сомерсет наводнил мой двор королевски пышной свитой. Единственный

представитель королевского рода, который бывал здесь, с присущей ему благородной

скромностью пренебрегал праздным великолепием. Навязчиво предлагая

свои услуги, граф дал мне почувствовать значительность собственной

персоны и попытался неумеренной лестью покорить мое сердце и проникнуть в его

намерения, но я не нуждалась в отличиях, обретенных через его содействие.

Я вежливо уклонилась от разговора как о клеветнических измышлениях, так

и о цели желаемой аудиенции и лишь поблагодарила его за то, что он

обратил ко мне слух короля; говоря это, я покраснела при мысли о том, к какому

презренному посреднику вынуждена прибегнуть. Я заметила досаду,

любопытство и разочарование, отразившиеся на его — действительно красивом —

лице, но не могла принудить себя доверить что бы то ни было человеку, к

которому принц Генрих питал презрение. Граф откланялся с теми же

изъявлениями глубокого почтения и готовности к услугам, с которыми явился ко мне,

и назначил на следующее утро представление меня королю.

Поскольку приватность обещанной аудиенции избавляла меня от

необходимости соблюдать торжественный этикет, я не стала увеличивать свиту и не

изменила своему обычному вдовьему наряду, лишь сделала его похожим на

траурное платье моей матери, отчего сходство с ней, присущее мне от

рождения, стало еще более очевидным и разительным. Сотни полузабытых

происшествий и событий теснились в моей взволнованной душе, когда я проходила

один за другим хорошо знакомые мне покои дворца, пока они все не

отступили в прошлое, а я не оказалась перед дверью королевского кабинета.

Услужливый Сомерсет, одетый с таким отменным изяществом, словно

вознамерился пленить меня, едва только обо мне было объявлено, приблизился и

галантно предложил мне руку. Внезапный холод оледенил меня, дрожь пробежала

по телу, я замешкалась, сникла, но тут же, победив свою слабость, смахнула

со щеки горькую слезу и, опершись на предложенную руку, позволила

фавориту представить меня королю.

Горделивый вид, который я приняла, чтобы предстать перед королем,

оказался излишним: неловкий и растерянный всегда, сейчас он испытывал

большую, чем обычно, неловкость и растерянность и словно не мог решить —

скрыться ли ему при первом же взгляде на меня или, по крайней мере,

воротить Сомерсета, который уже удалился.

Преклонив колено, как того требовал обычай, я тут же поднялась и, не

выпуская руки, которую он протянул мне, устремила взволнованный взгляд на

его изменчивое лицо.

— Ваше Величество, — заговорила я, — без сомнений, ожидает встретить во

мне слабую просительницу, молящую о защите или взывающую к жалости,

но в таком жалком качестве я никогда не склонялась перед вами. Я пришла,

чтобы предъявить права на дорогое мне и священное звание, до сей поры

неведомое, но никем не упраздненное. О царственный Иаков! — воскликнула я,

и слезы хлынули из моих глаз. — Разве сердце твое не узнает нечто

родственное в этих чертах, в этом голосе, в трепещущей руке, которая впервые

сжимает твою сестринским пожатием?.. О святая страдалица Мария, подарившая

мне жизнь! Взгляни с небес и обрати сердце своего сына к безутешной сестре,

стоящей перед ним.

Король вздрогнул, отступил назад, всем своим видом выражая сомнение и

неудовольствие, и попытался отдернуть руку, которую я упорно удерживала в

своих, прижав ее к губам и орошая потоком слез.

— Не отталкивай меня, не отвергай меня, не узнав, — вновь заговорила я

голосом, исполненным сдерживаемой муки. — Не гордыня, не тщеславие, не

честолюбие побуждают меня сейчас раскрыть тайну, так давно скрытую в

сердце моем. Прахом нашей миропомазанной матери я молю тебя выслушать

меня, более того — поверить мне. Я рождена втайне, воспитана в уединении, я

рано сделалась жертвой враждебной судьбы, от долгих страданий усталая