Карантин (СИ)

- Думаю, что знаю, - признался бородач. - И вы думаете, что знаете. У каждого своя правда, а истиной станет то, что произойдет здесь и сейчас. Решай, мальчик. Ты готов сжечь заживо незнакомую женщину, принести её в жертву, ради спасения твоих близких?

Сжав кулаки, так, что побелели костяшки, Ромка не сказал ни слова.

- Жертва точно поможет? - осторожно спросил Лешка.

- Да, эпидемия прекратится, - кивнул бородач. - Если та, кого вы сожжете, и вправду чума, воздух очистится, и зараза уйдет из города.

- А если мы не станем никого убивать? - подала голос Яна. - Эпидемия прекратится?

- Да, - кивнул бородач. - Чума исчезнет, больные выздоровеют, страх покинет улицы и дома.

- Докажите, - буркнул Ромка.

- Не могу, - развел руками бородач. - И не стану. Или вы мне поверите, и доказательства не нужны. Или нет - тогда они бесполезны.

- Предположим, мы вам поверим, - нахмурилась Таня. - Потушим огонь, разойдемся по домам, оставим в покое вонючую бомжиху. А потом заразимся чумой и умрем, и никто больше не сможет защитить Феодосию. Может такое быть?

- Да, конечно, - смиренно признал бородач. - И если вы сожжете ни в чем не повинного человека, болезнь тоже останется в городе.

- Хватит! - истерично крикнула Яна. - Ребята, вы совсем одурели? Говорите так, будто решаете - пожарить ли на завтрак котлету?!

- Чистенькой думаешь остаться, - процедил сквозь зубы Ромка. - Самая правильная, да? Что у тебя в руке, святая ты наша?

Яна отбросила факел, словно гадюку.

- Я ухожу.

- Я тоже, - тихо произнес Костя. - Не готов, простите. Она старая и беспомощная, мне её жалко.

- И я не могу, - помотала головой Таня и, всхлипнув, утерла нос грязной ладошкой.

- Будешь стрелять, мальчик? - обратился бородач к Ромке. - Холодные руки, спокойное сердце - и бей в упор! Ну же! Ради брата!

Бледный Ромка поднял пистолет, взвел курок, прицелился с двух рук, как показывал Илюха - и пальнул в небо. Заорали вороны, задребезжали стекла, заблажил всполошенный Мухтар.

- Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении Чумы.

Звонкий голос Лешки чеканил слова, вдохновенное лицо на мгновение стало взрослым.

Ай! Ай! Несчастная, я гибну. Недруг наш

Весь выпустил канат, и мне на берег

От злой волны уже спасенья нет.

Но тяжкая оставила мне силы

Спросить тебя...

Бородач декламировал истово, странно жестикулируя. Потом вздохнул:

- Мне не увидеть горестной "Медеи" в старинном многоярусном театре - на вдохновенной скене Херсонеса давным-давно не ставят Еврипида.

- Ставят, я видел в прошлом году, - возразил Лешка. - Спасибо, что напомнили, дедушка.

Мальчик последним отбросил факел и затоптал огонь.

- Пошли отсюда, ребята.

...Они поднимались по улице Победы как проигравшие, держась поодаль друг от друга. Только Яна и Лешка крепко держались за руки. Азарт погони исчез, напряжение спало, навалилась тупая усталость. Поминутно оступаясь, Таня еле плелась, у неё раскалывалась голова. Костя волокся вслед за Мухтаром, то и дело дергая поводок - солнечно-рыжий пес скакал и тявкал, словно веселый щенок. На Ромку просто жалко было смотреть.

Ребята не смотрели друг на друга, не поднимали глаза на дома, на занавешенные наглухо слепые окна. Каждый остался наедине со своими бедами, потерями, разочарованием. Пьяная мать, умирающий брат, отец за оцеплением, судьбы, писанные дождем на песке. Шаткий мир, который может рухнуть в любую минуту. Тихие шаги смерти.

Окружающая реальность оставалась пустой и серой. Пожара по счастью не началось, автобусы не ходили, машины почти не ездили, магазины позакрывались и пешеходы не торопились покинуть свои дома. Длинные безрадостные заборы тянулись вдоль улицы, облетающие деревья тянули к небу черные ветки. Онемевший интернат, пустующий ангар, развороченная остановка - ещё немного и придет пора расходиться кто куда по домам. Только птицы вдруг расшумелись - воробьи орали как в оттепель, скворцы чирикали на все лады, вороны каркали, горлицы курлыкали и гнусно вопили. По тротуару, по сухим листьям и серым коврам асфальта пронеслась белая волна - снег? В октябре?

- Ребята! - крикнула Яна. - Оглянитесь вокруг!

Сонная улица... зацвела. Старые каштаны протянули к небу белые свечи, груши и вишни укутались нежным кружевом, миндальные деревца оделись в блестящий розовый шелк. Желтые фонарики жимолости оглушительно пахли, гроздья акации осыпались под ветром, стрелки тюльпанов пробивались сквозь путаницу жухлой травы и раскрывали алые кулачки. Тяжелые кисти сирени распускались неспешно, как в замедленной съемке, шиповник тоже не торопился, осторожно разворачивая бутоны. В волосах девочек тотчас запутались разноцветные лепестки. Рой нежных бабочек окружил нимбом счастливые лица, серые горлицы сели на плечи, словно на ветки. Таня взяла в руки живую теплую птицу и тихо засмеялась. Доверие - драгоценная редкость.

- Таня, ты же красавица, - ахнул Костя. - Настоящая, как в кино.

Лешка хотел сказать то же самое Яне, но заглянув в широко распахнутые глаза девочки, понял, что слов не нужно. Она понимает и рада.

Прислонившись к стене, Ромка достал телефон, ткнул пальцем в зеленый значок трубки:

- Здравствуйте! Можно узнать о состоянии больного Бабаджи? Нет, не бабушки. Ба-ба-джи Илья, поступил 7 октября, в инфекционное. Да. Да. Спасибо... Не может быть!!!

Глава 14. Колыбельная для крысы

Пастырь знал Феодосию, чувствовал ее шкурой, от крыш и крон, до катакомб, пещер и подземных рек. Он так давно жил здесь, что даже во сне не видел оливковые рощи и тихие берега прежней родины. Пройти через полгорода незамеченным для него было не трудней, чем съесть апельсин. Но не с такой спутницей. Одышливая старуха, утратившая, казалось бы силы и волю к сопротивлению, тащилась медленно, пошатываясь и прихрамывая. Царский наряд превратился в грязную тряпку, потускневшие рыжие космы спутались, в прядях застрял мелкий мусор. Бомжиха и нищенка, безобидное, опустившееся создание - так решил бы любой, кто увидел - если б не разглядел драгоценных украшений и огромных, пылающих гневом глаз.

- Зачем ты пошла охотиться, Многоликая? Кто тебя пробудил?

- Люди, глупые жадные люди, - раздался безмолвный ответ. - Двум рабам захотелось ограбить могилу и поживиться золотом. Они зарезали друг друга над гробом, пролили кровь. Жертвенную, горячую... Нет дара слаще, чем свежая кровь убийцы. Как удержаться? Ты бы смог?

- Мне не нужна кровь, Многоликая.

- Судишь?

- Нет. Твоя природа - нести смерть, сеять её повсюду. Кто судит волка за съеденную овцу, корит коршуна за цыпленка? Всякая плоть бренна, всякая станет прахом.

- Жизнь и смерть существуют и тогда, когда мы живем, и тогда, когда мы умерли, ибо, когда мы живем, мертвы наши души и схоронены в нас, когда же мы умираем, оживают и живут души, - хриплый голос старухи напоминал карканье ворона.

- Но когда волк из жадности вырезает все стадо, поднимаются пастухи и собаки, ищут зверя и убивают там, где найдут.

- Решил казнить меня, Пастырь?

- Нет. Нас и так слишком мало.

- И делается все меньше, мы стареем и силы тают, утекают, словно ручьи в овраг. Нас забывают, как стариков-родителей или ненужных младенцев в голодный год. Назови хоть одно пастбище, где оставляют на камне сыр и вино, жгут горсть шерсти с весенней стрижки? Хоть один виноградник с нетронутой заповедной лозой? Хоть один голос воззвал к тебе в середине лета, хоть один венок принесли к гроту?

- Неужели твои алтари, о Многоликая, снова возводят на перекрестках? Неужели несут черных куриц, черных козлят и новорожденных девочек, дабы выпросить благосклонность Владычицы?

- Я сама беру, что хочу. Я полна, как река весной. Я пью страх, насыщаюсь злобой, высасываю страсти из гнилых душ. Город покрылся ненавистью, сны кишат кошмарами, дни делаются чернее ночи. Как и в прежние времена, люди делят друг друга на пришельцев и эллинов, назначая эллинами себя. Я уйду танцевать пляску смерти, старый пастух, Феодосия станет моей, как иные, многолюдные и беспечные города. Думаешь, глупые дети и в самом деле сумели бы удержать меня?