Падение Святого города

Последующая история была слишком... откровенна, чтобы не быть правдой. Две тени за спиной скюльвенда ни разу не шевельнулись, пока он говорил. Голос Найюра звучал хрипло, с гортанными модуляциями его родного языка, но его красноречие доказывало, что рассказы о суровости его народа лживы. Он поведал о мальчике нежного возраста, плененного словами таинственного раба и позволившего сбить себя с пути, увести от разумных деяний и честных людей.

История отцеубийства.

— Я был его сообщником,— сказал скюльвенд. К концу рассказа он погрузился в размышления и не отрывал взгляда от своих ладоней, словно каждое слово, как камень, прибавляло веса неподъемному грузу. Внезапно он приложил ладони к вискам.— Я был его сообщником, но невольным! — Он уронил руки на колени и сжал кулаки, словно ломал кость.— Они читают наши мысли по лицам. Наши страдания, наши надежды, нашу ненависть и наши страсти. Мы лишь догадываемся, а они знают. Они определяют нас, как пастух определяет дневную погоду по утреннему небу... А если человек знает что-то, он этим владеет.

Лицо скюльвенда осветилось пламенем его ярости. Ахкеймион слышал слезы в его голосе, видел его оскаленные зубы.

— Он выбрал меня. Он вырастил меня, придал мне форму, как женщины придают форму осколку кремня, чтобы скоблить им шкуру. Он использовал меня, чтобы убить моего отца. Он использовал меня, чтобы совершить побег. Он использовал меня...

Тень сложила кулаки на бычьей груди.

— Стыд! Вутрим кут ми-пуру камуир! Не могу забыть об этом! Не могу не думать! Я видел свое падение, я все понимал, и это понимание отпечаталось в моем сердце!

Ахкеймион заламывал пальцы, сустав за суставом, сам того не осознавая. Виной тому тень скюльвенда и бездна, что стояла за его хорой. Больше ничего не существовало.

— Он был очень умен... Он был воплощением войны! Вот что они такое! Неужели ты не понимаешь? Каждое мгновение они сражаются с обстоятельствами, каждым дыханием завоевывают мир! Они ходят между нами, как мы ходим в окружении собак. Мы воем, когда они бросают нам кости, скулим и тявкаем, когда они поднимают руку... Они заставляют нас любить себя! Заставляют любить себя!

Ночь была безбрежная. Земля была бескрайняя. И все же они отступали. Они отступали. Шаг-шаг-прыжок. Чары пространства. Пересечение миров. Зайцы убегали с его дороги. Дрозды вспархивали из-под ног. Шакалы, высунув язык, бежали рядом с ним и отставали.

— Кто ты? — задыхаясь, спрашивали они, когда сердца их не выдерживали.

— Ваш хозяин! — кричал богоподобный человек, обгоняя их. Он не шутил, но он смеялся. Смеялся, пока не задрожали небеса.

«Ваш хозяин».

Как душа может вынести такое оскорбление? Чародей раскачивался взад-вперед в свете свечей, шептал, шептал...

— Назад-назад... нужно начать сначала...

Но он не мог. Пока не мог, нет. Никогда он не испытывал такого. Никогда на чаши весов его сердца не бросали таких слов.

Он знал, что скюльвенд хотел убить его последнего, величайшего ученика. Он знал, кто эти тени у ног варвара. И когда они вышли из палатки, Ахкеймион увидел ее лицо в лунном свете так же ясно, как в ту ночь, когда она раскачивалась и стонала над ним.

«Ты предал его. Предал Воина-Пророка... Ты сказал варвару, куда он пошел!»

«Потому что он лжет! Он крадет то, что принадлежит нам! То, что принадлежит мне!»

«Но мир! Мир!»

«Да пошел он, этот мир! Гори он огнем!»

— Все сначала! — воскликнул он. «Пожалуйста».

Перед ним, развернутые на шелковых простынях, лежали листы пергамента. Он выхватил перо из чернильницы и забормотал... Он быстро записал все факты, что сбивали его с толку, и заново начертил схему, сгоревшую в Сареотской библиотеке.

Затем, помедлив, он написал: «ИНРАУ»,— потому что не нашел в сердце памяти о своей печали. Это больше ничего не значило, так теперь казалось. Его так сильно трясло, когда он писал: «КОНСУЛЬТ»,— что ему пришлось опустить перо и крепко прижать руки к груди.

«Ты предал его!»

«Нет! Нет!»

Когда он закончил, ему показалось, что у него в руках тот самый утраченный пергамент. Он задумался о сходстве вещей и о том, что от повторений слова не меняются. Слова бессмертны, но им не все равно.

Жирной чертой он зачеркнул слово «ИМПЕРАТОР» и вывел под ним «КОНФАС», думая обо всем, что рассказал скюльвенд о новом императоре. Сейчас Конфас наступал на Священное воинство с запада — с моря.

— Предупреди их,— сказал Найюр.— Я не хочу, чтобы Пройас погиб.

Ахкеймион быстро нацарапал несколько новых строк, обозначив все связи, которые он игнорировал после своего похищения Багряными Шпилями. Собственная рука казалась ему слишком твердой для безумца, каким он был — теперь он знал это.

Ахкеймион написал: «ДУНИАНЕ», а на пустом пространстве слева: «АНАСУРИМБОР КЕЛЛХУС».

Он задержал перо над этим древним именем. Две капли чернил — кап-кап — упали на письмена. Он смотрел, как они растекаются, словно по миллионам мельчайших вен, и уничтожают слово.

И почему-то это заставило его написать сверху: «АНАСУРИМБОР МОЭНГХУС».

Это не имя сына Келлхуса, рожденного Серве, но имя его отца — человека, призвавшего Келлхуса к Трем Морям... Призванный!

Ахкеймион погрузил перо в чернильницу. Руки его были легки, как у призрака. Медленно, словно его подталкивало зарождающееся плохое предчувствие, он написал вверху слева: «ЭСМЕНЕТ».

Как ее имя могло стать его молитвой? Как она попала в гущу чудовищных событий?

Где же его собственное имя?

Он смотрел на законченную схему, позабыв о времени. Священное воинство уже просыпалось. Крики и топот копыт долетали в палатку и проходили сквозь Ахкеймиона. Он стал духом, который лишь смотрит, но не задумывается о том, что видит, словно в этих письменах заключена тайна...

Люди. Школы. Города. Народы.

Пророки. Любовники.

Этим живым понятиям не хватало структуры. Всеохватной идеи, способной придать им смысл. Только люди и их противоречивые заблуждения... Мир был мертв.

Урок Ксинема.

Сам не зная почему, Ахкеймион стал соединять все начертанные имена со словом «ШАЙМЕ» внизу в центре. Одного задругам он привязывал их к городу, готовому пожрать столько людей, невинных и виновных. Кровожадный город.

Ее имя он привязал последним, поскольку знал: ей Шайме нужен больше, чем остальным, за исключением, возможно, его самого. Под законченной черной чертой он провел еще одну. И еще. И еще. И еще. Он вел перо быстрее и быстрее. Пока в безумии не исчёркал весь пергамент. Рана за раной, рана за раной...

Он верил, что перо стало ножом.

А пергамент — татуированной кожей.

Глава 15

ШАЙМЕ

Весна, 4112 год Бивня, Шайме

Тихий свет искрился в каплях росы. Темные холсты исходили паром. Тени осадных орудий медленно укорачивались. Серые оттенки предрассветных сумерек сменялись яркими цветами дня. Море вдали отливало золотом.

Настало утро. Мир начал свое поклонение солнцу.

Рабы раздували костры, подкармливая угли сухой травой. Люди просыпались, присаживались в тени, смотрели на курящийся дым, не веря глазам своим...

Вдалеке пропел первый рог.

Наступил день. Шайме ждал, чернея на фоне утреннего неба.

— Твой отец,— сказал старик в Гиме,— велел передать тебе...

Киудея вставала над долиной, как разрушенный курган. Фундаменты домов терялись в траве. Изъеденные погодой камни возвышались на вершинах холмов. Тут и там из дерна торча-

ли покосившиеся колонны, словно город поглотили валы земляного моря.