Новое житие - покой нам только снится (СИ)

-  Товарищ полковник, так что разрешите доложить… Почему не по форме одеты? Вас приветствует взвод особого назначения Главного управления особых отделов контрразведки СМЕРШ. Моя фамилия засекречена и должность тоже. За малейшую задержку будете отвечать перед моим ведомством и товарищем Абакумовым лично. Лично я вас держу на прицеле, а мои ребята на мушке. Любое неосторожное движение и ваше имя – решето…  Прошу немедленно освободить дорогу для служебного транспорта. Командир, трогай!

   Голова испуганно закивала и медленно осела в люк. Заревел двигатель, зашумели выхлопные трубы. Полковник стал мучнисто-белым. Беззвучно шевеля толстыми губами, он наводил маузер то в землю, то в сторону проходящих самоходных гаубиц, из которых высунулись головы в чёрных шлемах. Глухой хохот повис в воздухе.

-  Мальчики, с победой! – внезапно разрядила обстановку девица. Невинно состроив глазки, он махнула белой узенькой ладошкой. – Ой, это ж надо – какие доспехи у вас! Это что, сейчас для всей армии такие введут? А как же женщинам их таскать? Ума не приложу… Гавриил Артамонович, давайте, что ли поедем уже! - переключилась она на  начальство, которое, заслышав её голосок, стало несказанно радоваться.- Забирайтесь снова на сиденье, что ли…

    Глядя вслед подпрыгивающему в пыли «мячику» с золотыми полосками, Виктор, когда отъехали на приличное расстояние, восхищённо сказал:

-   Ловко. У всех бы так…

-   Если у вас так – бардак, а не армия будет, - усмехнулся Неустроев. – У нас особая статья и особая ведомство. Но дуристики меньше. Можно сказать, почти совсем нет, потому что там, - он взметнул палец к небу, - всё проверят и резолюцию свою наложат. А тут на словах – сарынь на кичку, а на деле – тягомотина да тянись во фрунт. Без последнего, конечно, армия ни армия. Но когда это над делом довлеет и не даёт развернуться - такая байда начинается! Как в 41-м! Все друг-дружку глаза едят, боятся начальству не угодить. Инициатива, причём, в самый нужный, критический момент – полный нуль. Ну, и сговор с врагом, ну, и потворство у иных и прочих, - он явно кого-то вспомнил, потому что на лицо его, открытое и широкое, с ровными скулами, набежала пелена, а серые глаза стали тёмными как ночь, - налицо, как говорится… И на лице, тоже. Ты думаешь, почему нас били и в хвост и в гриву вначале?

-   Поначалу все думали, что танков у них больше с самолётами, - в свою очередь погасил свои мрачные воспоминания Виктор. – Но я этому слабо верил. Тогда и тем более сейчас. До войны наша экономика столько всего произвела…  Достаточно было на парадах нашего военного округа быть, чтобы видеть – танков столько, что не счесть. Когда они шли колоннами через полигон, то пыль стояла до небес. Ну, а самолётов… Про то я уже не говорю! Наши лётчики в Испании себя здорово не показали. Если бы не предательство их Кассадо…

-  Ну, ни тяни резину, комбат. Отвечай прямо на заданный вопрос.

-  За первое, что ты говорил с последним.

-  Вот то-то. Молоток. Снова соображаешь. Только соображать надо тоже осторожно. Ребята вот мои ещё не все доспели. Вишь, какого барбоса к себе притянули. То-то…

  Они проехали, оставляя за собой шлейф пыли, мимо обугленных, исклёванных «илами» германских цистерн, вокруг которых валялось множество неубранных трупов в камуфляжных куртках и коротких, подбитых четырёхугольными гвоздями сапогах. Тут же стояли в разных положениях повреждённые и вполне целые полугусеничные транспортёры «бюссинг». На окраине, возле яблоневых и вишнёвых садов с золотыми головами подсолнухов, среди воронок и распаханной гусеницами земли стояли догорающие и вполне сносные Pz III с тонкими хоботами 50-мм пушек. Валялись сорванные катки, фрагменты траков, дощатых коробок, которые гитлеровцы устанавливали на трансмиссии и использовали для перевозки личных вещей,  и обрывки камуфляжных чехлов. Рядом с одним из них притормозила вынырнувшая из-за бахчи «эмка» с помятыми крыльями. Из неё неторопливо вышла, жестом приказав кому-то остаться в кабине возле шофёра, серьёзная женщина в летах с погонами майора. Вскинув «лейку», она старательно  стала снимать на плёнку ближайший уделанный панцер. Она вертелась со всех сторон, стараясь зайти с фронта и с тыла, будто вела свой персональный бой. Один раз даже опустилась на колено, что-то выискивая объективом под гусеничными траками. Затем у неё что-то не заладилось с двумя кассетами, торчащими поверх корпуса как верблюжий горб. Морщась, она стала бить по ним и трясти камеру. Та вняла усилиям: застрекотала сама по себе, что женщина-корреспондент не сразу заметила. Так что некоторое время бесценные кадры тратились на общие планы, включая разбитые бензоцистерны, воронки, валяющиеся трупы и просто землю, на которой она стояла. Но это, быть может, были самые ценные кадры в её жизни.

   Эта мамзель хоть не боится по местам свежих боёв прошвырнуться, с невольным уважением подумал Виктор. А то иные и прочие корреспондентики нос из штаба не кажут. Что им начальство набрешет, то и напишут. Потом, правда, боятся на фронт выезжать – что морду начистят, понятное дело. Он вспомнил как одного из таких, щупленького и кудрявого (похожего чем-то на Фрайберга, если б не круглые железные очки), военкора «Красной звезды» нарочно разыграли в отбитом  у фрицев Воронеже. Когда «боец пера» спал без задних ног (угостили спиртом штабные), они переодели одного из бойцов в немецкую каску и пятнистую плащ-накидку. «Хенде хох, руссиш швайн!» - заорал тот, подкравшись внезапно, и ткнул спящего в бок трофейным пистолет-пулемётом. Корреспондент, не продрав зенки, дал откровенного петуха. Он, не соображая, спросонья рухнул на колени и стал молить о пощаде. После чего, прейдя в чувство среди хохочущих танкистов и мотопехотинцев, немедленно смылся.

   В Михайловке между тем был развёрнут полевой санбат. На грузовиках свозили десятки раненых промокших повязках. Напротив церкви высились зелёные палатки.  В них были оборудованы операционная и перевязочная. Оттуда доносились крики и матерщина. Время от времени, шатаясь от усталости, на пороге одной из них появлялся военврач с прилипшей к губе папиросой. Сорвав с одной руки розовую от крови резиновую перчатку, он жадно курил, пуская дым витиеватыми кольцами. На санитарных автобусах ЗИС увозили в тыл тяжелораненых, что с головы до пят были покрыты слоями бинтов и марли с буровато-малиновыми выступами крови. Их вносили в распахнутые задние дверки на носилках. Тут же, по обеим сторонам площади возвышались две зенитки 85-мм, которые обслуживали девушки-зенитчицы. В гущах смятого подсолнуха высился  PzIII Ausf J, что уже подцепили на трос ремонтники, а по соседству – зелёный фургон РАФ. Из его распахнутой дверцы  доносилась порывистая морзянка, что свидетельствовало о преступной халатности связистов. Часовой, то ли так искусно замаскировался, то ли просто-напросто соснул, не казал виду. Из пяти СУ-85 из батальона Виктора на площади осталась только одна, принадлежавшая 6-й батареи героически погибшего Давыдова. (Виктор почему-то взял да и перекрестился.) Возле неё топтался пожилой, обросший щетиной на подбородке ефрейтор с ППШ, грудь которого украшал орден Красной Звезды и георгиевская нашивка за ранение. Рядом с зелёным плоским корпусом с поникшей пушкой смотрелся довольно странно PzIII Ausf A с белым номером 125 на приплюснутой квадратной башенке с боковыми люками.  Это была одна из многочисленных трофейных машин, захваченных в ходе зимних наступлений 1941-го и 1942-го, которую использовали как командирский танк. Прислонившись к её зубчатым гусеничным каткам с двойной передачей, стояли незнакомые Виктору танкисты в количестве четырёх, у которых был нарочито-неряшливый вид. Комбинезоны были расстёгнуты до пупа, шлемы заткнуты у кого за пояс, у кого – за голенище сапога. Удручало, что самым неряшливым был самый старший – майор. «Не, зверь, а не машина! – хвалил он трофей, хлопая по «бронеюбке» чумазым кулаком. – Ни тебе проблем с передачами, ни тебе с фрикционом, как у «бэтух». Гоняет по колдозагрёбинам, точно конь лихой скачет. Жалко пушку пришлось убрать, что б нашу радиостанцию втиснуть. А то б…»»Да ну, нашёл о чём сокрушаться! – успокоил его нескладный белобрысый лейтенант, который почему-то время от времени смеялся безо всякого повода, что могло свидетельствовать о послебоевом стрессе. – Сейчас из 37-мм ничего не возьмёшь. Даже «семидесятку». Она юркая, точно блоха…»