Заклинание Аркамона

— В этом нет ничего удивительного, учитывая ваш возраст. Надеюсь, вы успеете найти бедняжку Майру до того, как помрете от старости. Это будет вашим последним — или единственным? — добрым делом в жизни.

— Да, да, — слабо покивала старуха. — Ну так что женихи?

— Говоря коротко, они подрались.

— Боги! Кто-нибудь ранен?

— Нет, разве что Рувио получил пару царапин.

— У Аркамона был нож. Я так и подумала.

— Нет ничего удивительного в том, что у знатного человека при себе нож, — возразил Конан. — И то, что он пустил его в ход, когда пришла нужда…

— Да, но ведь Рувио этого не сделал!

— У меня такое ощущение, будто и вы неравнодушны к Рувио.

Старуха устало опустила морщинистые веки. Видно было, как перекатываются ее глазные яблоки.

— Мужчины как дети, — сказала она. — Они любят игрушки. Старики тоже как дети и тоже любят игрушки…

— Кстати, об игрушка, — заговорил Конан. — Помните, любезная Эригона, тот браслет, который вы вручили мне в виде аванса? Красивый такой золотой браслет? Еще посоветовали не продавать его здесь, в Шадизаре, а потерпеть до какого-нибудь другого города, где эту вещицу никто не узнает…

Старуха молчала.

Конан наклонился над ней.

— И знаете что меня удивило сегодня, пожалуй, больше всего? На руке у Рувио точно такой же браслет.

— Что? — удивилась старуха, но так ненатурально, что даже очень простодушный человек вряд ли позволил бы ввести себя в заблуждение. — Какой еще браслет у Рувио? Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Я говорю о том, что Рувио имеет точно такую же безделушку, что и я. Откуда у него эта вещь?

— А он что говорит?

— Он сказал, что ему подарила Майра. В знак любви. А я думаю, он лжет. Я думаю…

— А я вообще не думаю! — объявила старуха. И запела весьма фривольную песенку, которую наверняка подхватила в кабаке Абулетеса.

Конан попытался еще раз вернуться к разговору о браслете, но тщетно: Эригона либо напевала, либо закатывала глаза и притворялась спящей, либо вдруг начинала хохотать, сотрясаясь всем своим истощенным телом. Последнее зрелище было настолько жутким и отвратительным, что киммериец в конце концов прекратил расспросы и оставил Эригону в одиночестве.

Завтрак приготовили прямо в саду, о чем Конану сообщила хихикающая служанка.

— Вы спите, мой господин? Сладко ли вам было в опочивальне с мумией?

— Прямо как в склепе, — буркнул киммериец.

— А вы ночевали в склепах?

— Чем я только не занимался в склепах, моя дорогая… Кстати, как тебя зовут? Мы с тобой, можно сказать, близкие друзья, а я до сих пор не выяснил, как мне тебя называть.

— "Дорогая" и «милая» — очень хорошие имена.

— Да, но слишком распространенные. Иной раз крикнешь наугад: «милая» — и бегут к тебе сразу пять служанок, две шлюхи, одна повивальная бабка и одна кошка…

— Не слишком-то вы вежливы, мой господин.

— Есть дела, в которых вежливость просто неуместна.

— Ладно, — служанка сделала вид, что обиделась, но не вытерпела и громко фыркнула от смеха. — Меня зовут Ильвара.

— Как тебя зовут? — переспросил Конан.

— Ильвара… А что?

— Красивое имя, — ответил варвар. — А что?

Она засмеялась и поцеловала его.

— Будите свою мумию, мой господин. Хозяин дома приглашает всех к завтраку. Накрыли в саду, по обыкновению. Дом-то разрушается. Здесь нужно много денег, чтобы все привести в порядок, вот хозяева и придумали: если у них в имении кто-то гостит, накрывать к столу прямо под деревьями. Мол, так роскошней. По мне, какая разница, но господин Ларен желает выглядеть эксцентричным, если уж не в состоянии выглядеть богатым…

Конан пожал плечами и принялся расталкивать старуху.

Она с трудом проморгалась. За ночь на ее ресницы налипли комочки гноя, так что ей пришлось очищать глаза пальцами.

— Старость не радость, — сообщила она, увидев Конана. — А безобразная внешность — вообще проклятие.

Киммерийцу показалось, что эта сентенция адресована лично ему, хотя старуха, несомненно, говорила о самой себе.

— Что-нибудь дурное за ночь случилось? — осведомилась она.

— Почему непременно дурное? — удивился Конан.

— Вы что же, голубчик, никого не обесчестили? — она выглядела недовольной. — Зря теряете время.

— Если верить Аркамону, то это Рувио обесчестил Майру, из-за чего та и утопилась.

— Сущее вранье! — сердито произнесла старуха. — Никто никого не… впрочем, это к делу не относится. Подай мне одеться, раз уж эта бездельница Ильвара ушла.

— Вы знали имя служанки? — удивился Конан.

— Разумеется, она ведь назвала его вам.

— Так вы не спали?

— И вы еще рассчитываете дожить до моих лет? — возмутилась старуха. — С наблюдательностью как у пожилой коровы и находчивостью как у страдающего одышкой мопса? Голубчик, либо вы сильно себе льстите, либо крепко недооцениваете человечество…

— Смотрите, как бы вам самой не оказаться в дурах, — проворчал Конан себе под нос. — Вы будете не первой, кто принял меня за глупого и неотесанного варвара.

— Зато я первая, кто сравнил вас со страдающим одышкой мопсом, — парировала старуха. — Спорим, я первая?

— Я не буду спорить.

— Но я первая?

— Лучше надевайте вот это платье… Оно поможет окружающим смириться с вашей внешностью.

Рядом с кроватью лежало принесенное служанкой Ильварой длинное бесформенное платье, разукрашенное бахромой и маленькими самоцветами. Оно было таким ярким и так сильно блестело и переливалось, что невольно притягивало к себе взгляд — и, соответственно, отвлекало его от лица самой старухи.

Старуха выбралась из кровати и спустила на пол ноги. Ноги у нее были как спички, высохшие и коричневые, ногти — длинные, черные, загибающиеся, как у птицы. Конан с трудом подавил отвращение. "Если бы она была, предположим, не человеком, а гарпией, я не находил бы ее такой безобразной, — подумал он. — Напротив. Для гарпии она просто очаровательна. Так что следует думать о ней как о чудовище. Об очень симпатичном чудовище".

Он натянул на свою нанимательницу ее блестящий наряд, помог ей спрятать серый пух — волосы — под тонкое покрывало и в конце концов нашел ее вполне привлекательной. Для гарпии, разумеется.

Вместе с Конаном Эригона вышла в сад. Она шагала медленно, наваливаясь на руку своего телохранителя. То и дело она останавливалась и озиралась. Многое в саду представлялось ей интересным, причем чаще всего ее внимание привлекали самые обычные, невинные предметы, вроде клумбы с уже отцветающими цветами или старой скамьи в тени раскидистого дерева.

Наконец они добрались до стола, поставленного на лужайке неподалеку от пруда.

Конан остановился.

— Странное место они выбрали для завтрака! — произнес он. — Наслаждаться яствами там, где погибла их дочь!

— Возможно, им кажется, что бедняжка Майра незримо участвует в трапезах, — возразила Эригона. — Многие народы, в том числе и дикие, верят, что их дорогие усопшие не покидают род, а остаются навечно и охраняют живых. И во время обеда для них выставляют отдельную миску с едой.

— Не знаю, как дикари, — ядовито молвил Конан, — но цивилизованные люди нередко…

Он не договорил. Из-за стола навстречу им поднялся единственный пока сотрапезник — Аркамон.

— Доброе утро, — приветствовал он старуху и ее спутника. — Так неловко вышло! Я пришел первым и сижу тут, созерцая выставленные на стол сладости. Я подобен одному персонажу из легенды, который был проклят ненасытным голодом. Гляжу на еду, но кушать не решаюсь.

— Почему? — удивился Конан. Он плюхнулся на мягкое сиденье, забыв прежде усадить свою нанимательницу (по правде говоря, это не пришло ему в голову) и с интересом оглядел стол.

Эригона устроилась на стуле и вперила взор в лицо Аркамона. Он беспокойно посмотрел на нее. Она надула пузырь из слюней, потом покачала головой и уткнулась лицом в ладони.

На столе стояли в вазочках цветочный мед и варенье. Кроме того, имелись тонкие сушеные хлебцы, явно предназначенные для того, чтобы обмакивать их в сладости, и несколько разных напитков в кувшинах.