Дети Смерти

Странный город.

Серый город.

Пьяные унриты. Драки из-за бледных, иссушенных страхом женщин. Алчные глаза перекупщиков. Брань и похоть. Ненависть и страх. Дикие казни и грубый, бесконечно грубый язык любви.

Унра. Тан-Унратен.

Она никогда бы не привыкла к нему, если бы не Тай.

Она никогда бы не назвала его своим.

Ибо она — не человек.

В хижине Торсона все казалось знакомым. Чужое тело помнило каждую мелочь. Он хотела присесть — тело тут же напомнило о треснувшей ножке стула, которую Торсон так и не удосужился починить. Хотела смыть размазанные грязные пятна румян — руки нащупали острый, как нож, край умывальной амфы, разбитой несколько менсов тому назад.

Осторожно, чтобы не порезаться, она наклонила амфу, плеснула воды в ЧУЖУЮ ладонь. Вода пахла плесенью, но это не смутило ее. Та, Рыжая, давно привыкла к этому запаху, почти не ощущала его. И теперь ее тело не испытывало отвращения. Даже при виде плавающей на поверхности желтой плесени. Женщина тщательно вымыла лицо. Насухо вытерлась висевшим возле умывальника полотенцем. Движения были привычными, ей даже не приходилось задумываться — тело само решало за нее. Она сладко потянулась — хотелось спать. Потом упрямо тряхнула рыжей копной волос: «Я — Мона». Однако былой уверенности не почувствовала — чужое платье уже не казалось ей столь тесным, да и все остальное — руки, ноги, красивая, хотя и немного дряблая грудь, даже грубый, царапающий слух голос пришлись впору. Она почувствовала голод и, почти не осознавая того, потянулась к мешку с сухарями. Другой пищи в доме не было. Сгрызла сухарь, задумчиво глядя в окно. День только начинался. В такое время унриты толпились на базарной площади. По пустынной улочке ветер лениво перекатывал лохмотья доносившихся с площади слов. На секту женщина задержала дыхание, прислушиваясь к невнятному говору толпы. Но отчетливо услышала только до боли знакомое:

— Тай!

Несколько голосов тут же подхватило:

— Тай! Тай! Тай!

Злобно.

Или ей показалось? Сердце кольнуло: что с ним? И зачем она ушла? Или это не она, а только тело, привыкшее повиноваться незнакомому ей, Моне, человеку с темными мыслями и искалеченной магрутами ногой? Женщина вспомнила безотчетный страх, заставивший ее покинуть дом Тая. Задумалась, был ли то страх Моны? Или Элты? Или два разных страха уже тогда слились в один? И не потому ли она так и не поняла, что именно испугало ее? Женщина с ужасом вгляделась в свое смутное отражение в стекле. С трудом подавила желание ударить по нему, разбить вдребезги ненавистное лицо. Неожиданно для себя поняла, как далека уже от той Моны, чье тело лежало сейчас в хижине Тая. Что она ЗАБУДЕТ ее, так же как забыла ту, которой была когда-то давно, очень давно… Она закрыла глаза: — МЕНЯ НЕТ, — странное видение — она лежит под стеклянным колпаком, она хочет закричать, но крик застывает у нее в горле, она хочет поднять руку, но тело не слушается ее, она хочет проснуться, но сон этот вечен, как сама смерть.

— Элта!

Он стоял на пороге. Бледный. Уродливый. Жалкий. На мгновение она пожалела его, но только на мгновение, ибо в следующую секунду его кулак врезался ей в челюсть; женщина охнула и, потеряв равновесие, отлетела в угол комнаты, больно стукнувшись спиной о посудную полку. Пустые амфы с грохотом покатились по полу. Она слизнула языком выступившую на губе кровь.

— Сука! — Он пнул здоровой ногой табурет и сам едва не упал, изуродованная культя с трудом удержала непомерно тяжелое для нее тело.

Он проковылял к женщине. Руки Элты, чужие руки, инстинктивно закрыли быстро распухающее от боли и слез лицо.

— Ну?

— Не надо… Не надо, Тор.

— С-сука!

Удар тяжелым унритским сапогом пришелся в бедро. В глазах потемнело от боли. Избегая ударов, уже ничего не замечая вокруг, женщина откатилась в сторону. Сжалась в комок, ожидая нового приступа боли. Почувствовала, как его сухие, цепкие пальцы впиваются в горло. Он наклонился к ней, прошептал в самое ухо:

— Я… тебя… з-задушу. Ш-шутки со мной вздумала шутить, д-думала, я не пойму. Великие боги! Она думала, я не пойму. Где Мона? Почему она не вышла из дома? Подумать только, я всю ночь ждал, пока ты..! — он задыхался от злости. — Хриссы тебя раздери! И твою идею поссорить девчонку с Таем. Это ведь ты придумала. Когда я сказал тебе, что Ортаг — да, Ортаг! — предупредил, что девчонка может сбежать, если… Если ей не будет все равно, — калека вдруг ослабил хватку, — куда и с кем, — устало добавил он. — Глупо!

— Очень, — прошептала женщина. — Отпусти шею, Тор.

— Скажи, где Мона? Ты… спрятала ее? Зачем?

Она с трудом разлепила пересохшие губы:

— Иногда мне кажется, что Мона — это я.

— Дура! — он с силой оттолкнул ее от себя. Женщина ударилась головой об пол, тут же откатилась в сторону, не обращая внимания на впивающиеся в тело острые черепки. — Дура, — повторил Торсон, поднимаясь. Он проковылял к лежанке, тяжело плюхнулся на нее. Несколько сект мрачно сопел, уставившись в потолок. Потом вдруг выдохнул:

— Элта!

Женщина молчала.

— Элта, хриссы тебя раздери!

— Я — не Элта, Тор.

— Ну да. А я не старый вонючий унрит! И Унра — не Унра. И хижина не хижина, а Дворец Коркланноса.

— Ты о чем?

Она встала, пошатываясь, подошла к умывальной амфе.

— Правильно. Умойся, — Торсон ухмыльнулся. — Я хочу, чтобы ты была чистой. Всегда. — И он принялся торопливо стаскивать штаны.

Казалось, силы оставили его.

(У тебя осталось три хоры, Тай.)

Ему наплевать.

Время стало тягучим, как кровь лиимдрео. Прошла целая вечность, прежде чем он дотащил непослушное тело Моны до лежанки, уложил, спрятал его наготу рваным унритским одеялом. Плохо соображая, что делает, Тай прикрыл ей глаза, втолкнул указательным пальцем вывалившийся изо рта язык. Девушка по-прежнему улыбалась, но улыбка стала мягче. Если бы не запекшаяся на губах кровь, ее можно было принять за спящую.

Тай поднялся, как пьяный, покачиваясь на каждом шагу, добрел до амфы с водой. Взяв амфу, вернулся к лежанке. Намочил край одеяла. Обтер кровь. Глупо улыбнулся («она спит»), ибо теперь девушка ничем не отличалась от живой. Он бы ничуть не удивился, если бы она открыла глаза и сказала такое привычное и родное:

— Дай.

— Да. Это я, — пробормотал унрит.

Он жадно приник к амфе и пил до тех пор, пока ему не начало казаться, что вода распирает его, как перезревший сок распирает оболочку красного магрского уинона. Потом отшвырнул от себя амфу, и та с грохотом покатилась по полу. Сидевший у ног хозяина хиссун жалобно тявкнул. Тай приложил палец к губам:

— Тсс! Будет.

Тупо уставился на стоящий у изголовья лежанки меч.

Как просто.

Последовать за ней.

Его рука потянулась за оружием («Я очень хочу спать»). Пальцы крепко обвились вокруг холодной рукояти меча. Казалось, он лишь слегка напряг мускулы, а холодный клинок уже послушно ткнулся ему в грудь. Острая боль слегка отрезвила его. «Сам знаю. Глупо. Весьма!» Взгляд скользнул по залитому светом Таира окну. И… встретил другой взгляд — холодный, внимательный, пустой — так смотрит готовая к прыжку хисса.

Или это Унра поджидала его?

Лицо смотрящего исказила усмешка. Наголо обритый череп дернулся в приступе беззвучного смеха. Губы дрогнули, отдавая не слышный унриту приказ. Внезапно в окне появилась еще одна столь же бедно покрытая растительностью голова. Люди за окном переглянулись. Потом рука в черной перчатке ударила по стеклу. Казалось, сам Таир раскололся на тысячу осколков. Стекло со звоном рухнуло на пол. Истерически тявкающий хиссун забился под стол. В образовавшийся в окошке проем просунулась лысая голова:

— Ты что ли, Тай?

Унрит приложил палец к губам:

— Тсс! Она спит.

Голова повернулась к изголовью лежанки. Увидев девушку, шумно зашлепала губами, обращаясь, по-видимому, к тем, кто стоял на улице и не был виден Таю: