Божественное вмешательство (СИ)

— Моя благодарность друзьям, — делаю многозначительную паузу и лишь после того, как консул, смутившись, отвел взгляд, продолжаю: — больше, чем я смогу сделать. Но, узнав об угрозе государству и народу, я не мог остаться равнодушным. У Перузии стоит лагерем тридцатипятитысячная армия, собранная мной, чтобы остановить врагов Этрурии.

— Об этом, славный Алексиус из рода Спурина, мы поговорим завтра, а сейчас я оставлю тебя наедине с семьей, — отвечает Мастама и, пожав мне предплечье, уходит, оставляя меня в некотором недоумении.

"Старый интриган! Что ты приготовил для меня на завтра?" — даже если бы я и захотел спросить его об этом прямо, то не успел бы, настолько быстро консул покинул базилику. За ним из здания вышли солдаты и рабы.

Спуриния подошла и забрала на руки сына. Спокойна и холодна как лед.

— Пойдем, муж мой, — сказала, словно приказала и тут же направтлась к выходу.

Шепчу на ухо Вуделю:

— Идите в лагерь, — его брови взлетают, в глазах вопрос. — Мне тут ничто не угрожает, идите.

Сам иду за Спуринией, уже не обращая внимания на свою свиту. Еще волнуюсь о последствиях этого приема, но куда больше переживаю о том моменте, когда неизбежно придется остаться со Спуринией наедине.

Ужин начался в тягостном молчании. Собравшись с духом, рассказываю ей обо всем, что произошло со мной за эти годы. Рассказываю все, как было, не утаивая ничего, и о Гвенвилл тоже. Спуриния слушает спокойно, и я не могу понять, что она переживает, да и переживает ли вообще. Едва окончил повествование, как Спуриния призналась, что приняла ухаживания Септимуса Помпы, думая о будущем нашего сына. Это признание стоило ей усилий, лицо и грудь покрылись красными пятнами и, как я понял позже, не от смущения. Септимус ей был неприятен и это откровение почему-то обрадовало меня. Желая поддержать, беру ее руку в свою. Лучше бы я этого не делал! Из глаз Спуринии брызнули слезы, она вскочила с места и обняла меня. Пришлось подняться и мне. Спуриния тут же прижалась всем телом и стала осыпать мое лицо и шею поцелуями.

В моей душе сражаются долг и чувства. Ну не могу я ответить Спуринии на нежность! Гвенвилл люблю! И никого, кроме этой женщины не желаю! Пытаюсь поцеловать Спуринию, губы словно онемели: мое тело противится любви. Спуриния ничего не замечает. Лишь только когда ее рука залезла мне в штаны, и я, естественно, как-то весь съежился, испытывая дискомфорт, она все поняла.

Села, расправив плечи и гордо вскинув подбородок, говорит:

— Я не виню тебя. Я, смертная, безропотно принимаю все, что Боги уготовили для меня. Хочу одного и прошу тебя. Эту ночь проведи рядом со мной и начни искать мне мужа. Выдай меня замуж.

Услышав такую просьбу, теряю дар речи. И лишь потом к утру понимаю. Как ловко она меня провела: попросив подыскать мужа, она знала, что первое желание — провести ночь в одной постели, исполнится наверняка.

— Хорошо, лю... Хорошо, — отвечаю, а сам, словно телок на поводке, иду за ней в спальню.

Лежим вместе. Время от времени Спуриния тяжело вздыхает. Искренне жаль ее. Вот на этой волне и погладил ее плечо. Наверное, она сильно хотела любить и быть любимой. Под напором неистовой страсти мое тело сдалось, а совесть совсем запуталась в попытках определить, кому я на самом деле изменил и что кому должен. Засыпая под утро, слышу: "Пока не выдашь меня замуж, буду теперь всегда рядом", — молчу, полагая, что утро вечера мудренее.

Просыпаюсь от приятных для разомлевшего со сна тела объятий. Открываю глаза. Это Спуриния тискает меня, словно котенка.

— Вставай, муж. Консул Мастама уже ждет тебя в базилике.

Не знаю, что и ответить. Делаю вид, что способ, каким она меня разбудила, в порядке вещей, по-деловому отвечаю:

— Я готов.

Позволяю себя обрядить в тогу, отправляюсь на встречу с Мастамой.

Старик уже не лезет обниматься. Сухо здоровается, лишь кивнув мне головой, и сходу начинает говорить по делу:

— Алексиус, надеюсь, что полученное тобой в Арреции золото — достаточная плата за помощь Этрурии?

Признаюсь себе, что этот старик не обаял меня вчера, а сегодня он мне просто неприятен.

— Я ничего не попрошу у сената за помощь, — на мой взгляд, дипломатично отвечаю.

Мастама морщится. Так хочется ему сказать что-нибудь обидное, но пока сдерживаюсь, надев маску безразличия.

— Боги наказали всех тех, кто причинил тебе вред. Не думаю, что ты забыл, кем являешься и откуда, — с трудом сдерживаю улыбку. Знал бы он правду! — Этрурия действительно нуждается в помощи, но мой сын говорил о легионе, который ты блестяще обучил и вооружил, а я вижу у стен города не меньше восьми легионов диких галлов. — Мастама так возбудился, что стал мерить шагами залу базилики. — Сенат и народ Этрурии не может допустить, чтобы такая большая армия находилась на территории государства, особенно тогда, когда собственная армия готовится к войне на юге.

— Я понимаю твою озабоченность и прежде, чем утешить тебя, хочу услышать, чего хочет сенат и народ? — спрашиваю с искренним интересом. Хоть сейчас готов вернуться в Мельпум, чтобы воплотить намерение о походе в Испанию.

Мастама же, услышав вопрос, успокаивается и в привычной для себя манере, тоном, не терпящим возражений, продолжает:

— Ты не изгнан из страны. Ты по-прежнему патриций и нобель, — гораздо позже я узнал, что изгнание из страны у тусков равносильно смертной казни. Тогда же я слушал его, скорее, из вежливости. — Ты немедленно уведешь галлов в Умбрию. Дойдешь до Перуджи, оттуда повернешь на юг. На землях самнитов делай, что хочешь, и с луканами можешь поступить на свое усмотрение. Я дам тебе турму из умбрийцев, они будут проводниками.

Если бы тогда я знал, что Умбрия — это горы и холмы, подобные горам, то не согласился бы, сразу.

Ели уговорил Спуринию остаться в Этрурии, поклявшись Богами, что обязательно выполню ее просьбу.

До Перуджи мы добирались около двух недель. И еще несколько дней ждали отставшие отряды. Сама Перуджа оказалась не больше галльской деревни. Интенданты пополнили запасы мяса, но злаков катастрофически не хватало. Благо в дороге молодой травы на пологих холмах росло достаточно, чтобы выпасать лошадей, но эта необходимость существенно замедляла нас.

У сабинян, только добравшись к Корфинию, мы смогли пополнить запасы хлеба и овса. Многие из мужчин-сабинян ушли на войну, присоединившись к Мариусу Мастаме, который, по слухам, разбил мятежных латинов и задал хорошую трепку луканам. В Коринфии, едва нас заметили, закрыли ворота и малочисленные защитники города, приготовились к худшему. Потом поверили, что галлы не причинят вреда. Слава Богам, наделивших несчастных благоразумием. Я стоял перед воротами, рискуя получить стрелу со стены, и уговаривал сабинян поделиться фуражом и хлебом, аргументируя миролюбие галлов тем обстоятельством, что уж как полстраны армия пересекла, и коль в столице до сих пор ничего неизвестно о притеснениях и разбое, то, значит, ничего подобного не было. Поверили и на радостях одарили еще и вином.

У самнитов я вознамерился пойти на Беневент, их столицу, и там соединиться с армией Мариуса Мастамы. Но Сервий Секст, декурион умбрийцев, грабивший деревушки самниев с такой жестокостью и цинизмом, что мои галлы по сравнению с ним выглядели детьми, предложил не оставлять врага в тылу и захватить Луцерию — молодой, но богатый город, жители которого никогда не видели у городских стен вражеских армий.

Этот город мы взяли бескровно. Жители сами отдали все, что смогли наскрести по сусекам. Они рыдали и проклинали нас, отдавая в обмен на жизнь и свободу свое добро. Сервий среди стона и проклятий должно быть расслышал что-то важное. Он приказал одному из всадников схватить старика, потрясающего над головой клюкой. Что и было исполнено без промедления.

Гневливый старик вытерпеть пытку на кресте не сумел и поведал Сервию о великом Пирре и о том, что луканы, вступившие в его армию, отомстят нам за все страдания, на которые мы обрекли его лично и Луцерию. Декурион проявил милость, заколов старика, и тут же доложил мне обо всем, что узнал.