Легенда о Людовике

Он поступал так не только оттого, что считал это верным, но и оттого, что ему просто нравилось так поступать.

То апрельское утро, впрочем, несколько отличалось от прочих подобных дней — и не только непривычно большим скоплением народа. Дело де Куси за две недели, прошедшие после официального возвращения Людовика в Париж, приобрело большую огласку и было на устах у всех: о нем говорили в тавернах, на рынках, в церкви и на брачных ложах. Все знали подробности, и все гадали, как же король накажет зарвавшегося вассала. Принимали даже ставки (разумеется, тайно, полуподпольно, ибо король, не выносивший азартных игр любого толка, хотя и не запрещал их, но страшно бы разгневался, если б узнал, что сам невольно стал предметом подобных пари). Большинство сходилось на том, что на сира де Куси будет наложен огромный штраф, наверняка больший, чем взимается обычно в подобных случаях. Ставка за такой исход в задних комнатах таверн была три к одному.

Итак, к восьми часам утра (хотя суд был назначен на полдень) вокруг Венсеннского дуба было не протолкнуться от зевак. Многие волновались, так как от исхода дела зависел их выигрыш в пари. Но даже те, кто не преследовал шкурного интереса, были полны нетерпеливого ожидания. В десять часов стали прибывать бароны — не как судьи, но как простые зрители. Сир де Куси требовал сперва, чтобы его судили судом баронов Суассона, однако король отказал ему на каком-то туманном юридическом основании, которое мало кто понял и которое, однако, было совершенно неопровержимо. Жуанвиль, втайне подозревая, что Людовик немного схитрил, твердо знал, что король считал это ложью во спасение — ничто иное не заставило бы его лгать. Он хотел судить сира де Куси сам. А когда король Людовик чего-то хотел, помешать ему было не в человеческих силах — что лишний раз подтвердил его крестовый поход.

Вслед за баронами, в одиннадцать утра, привезли арестанта. Он был в кандалах, но потому лишь, что за день до суда разбуянился и, как говорили, напал на охрану — подобной дерзости даже всемилость короля Людовика стерпеть не могла. Сир де Куси был мрачен, сильно небрит и, громыхая своими цепями, с ненавистью зыркал на переговаривавшихся баронов. Чернь его взгляда, само собой, не удостоилась.

Наконец, ровно в полдень, прибыл король.

Он ехал верхом, в сопровождении только нескольких рыцарей, одетый почти так же просто, как в тот день, когда они с Жуанвилем въехали в предместья Лана. Только расшитая лилиями мантия (подбитая, однако, не горностаем, а белкой) выделялась в его платье, и смысл такого облачения был столь же ритуальным для Людовика, как и этот дуб. Король был спокоен и, кажется, даже весел — он улыбался, разговаривая с коннетаблем, что ехал с ним бок о бок, и по толпе, едва кончившей разражаться приветственными криками, тут же прошел ропот: король весел, стало быть, будет снисходителен. Один Жуанвиль да, быть может, еще пара-тройка присутствующих, знавших короля достаточно хорошо, сознавали, что на самом деле может значить эта улыбка.

Король спешился и сел под дубом — на сей раз, ввиду торжественности случая, не на голую землю, а в кресло, поставленное на небольшом возвышении. В обычный день король, буде ему угодно, может сидеть на голой земле вровень со своими вассалами, но королю-судье надлежит возвышаться над тем, кого он судит: этого даже Людовик не мог не понять.

Затем вперед вышел епископ Шартрский. Людовик тут же встал с кресла и, опустившись на колени, сотворил крестное знамение. Все последовали его примеру — в том числе и сир де Куси, которого двое стражей опустили на колени силой. Епископ Шартрский прочел подобающую случаю молитву. Король повторял за ним слово в слово, опустив голову к груди, потом трижды перекрестился и, сказав: «Господи, помоги!» — встал. Вслед за ним встали и остальные.

Суд начался.

В те времена еще не столь широко использовали защитников; судья сам был и защитник, и обвинитель, сам допрашивал и сам выносил приговор. Король безропотно взял на себя эту ношу и, во всех известных ему подробностях, рассказал собравшейся толпе о преступлении, в котором обвинялся сир де Куси. Нужды в этом не было, ведь каждый из присутствующих знал суть дела, однако Людовик твердо решил придерживаться принятых правил. В конце своей речи он повернулся к сиру де Куси, которого его стражи по-прежнему удерживали стоящим на коленях, и спросил, не хочет ли тот сказать что-либо, прежде чем начнется суд.

Сир де Куси сказал:

— Еще бы, дьявол меня разрази! Хочу! Я требую судебного поединка — вот что!

Толпа загомонила так, что заглушила предупреждение короля, велевшего сиру де Куси не сквернословить.

Судебный поединок, иначе называемый ордалия, был священным правом каждого обвиняемого еще со времен короля Хлодвига. Всякий, обвиненный в грабеже, убийстве или колдовстве, мог потребовать заступничества у самого Господа Бога. Обвиняемый или, если сам он не мог держать меча, назначенный ему представитель вступал в смертную схватку с представителем обвинения. Бог указывал, кто прав, обагряя его меч кровью виновного. Древнее, священное право, которое не любила церковь, ибо слишком часто заступниками обольстительных ведьм становились могучие рыцари, плененные их чарами, — однако право это соблюдалось веками.

Король выждал, пока толпа угомонится, и сказал:

— В просьбе отказано.

Сир де Куси выпучил глаза. Толпа онемела на миг, а потом опять поднялся крик. Впрочем, он тут же смолк, когда Людовик поднял ладонь.

— И впредь, — сказал король, — в подобной просьбе будет отказано каждому, кто потребует суда Божьего за свои проступки. Господь станет судить грехи ваши, когда преставитесь пред очи Его. Но за свои преступления отвечать станете на земле, и негоже задавать Господу лишних хлопот. Нынче утром я подписал указ, запрещающий в моем королевстве ордалии. Судья, допустивший подобное, будет караться лишением должности и штрафом в сто двадцать су. Слишком часто, — добавил король в окружении потрясенно молчащей толпы, — хитрость и случай решают дело там, где должны главенствовать разум и право. Силе не должно быть могущественней закона; закон отныне будет единственной силой. Сир Ангерран де Куси, если не имеете больше ничего сказать, то отвечайте: повинны ли вы в убийстве, о котором я только что рассказал?

Сир де Куси был так поражен внезапным поворотом дела, что только пучил глаза и хватал ртом воздух. По побагровевшему лицу его и шее обильно катился пот.

— Вот сам и решай, повинен я или нет! — рявкнул он, потеряв, похоже, все остатки почтения к королю, который был совсем не таким королем, каким ему, по мнению сира де Куси, надлежало быть.

Людовик ответил на дерзость кроткой улыбкой и сказал:

— Хорошо.

Были допрошены свидетели. В их числе оказались: аббат Фукье из Сен-Николя-о-Буа, приютивший погибших фландрских юношей; лесничий де Куси, тот самый, что сидел в таверне под Ланом в утро, когда ее посетили король с Жуанвилем, — это он заметил браконьеров в лесу сеньора и донес; также выступили четверо егерей, по приказу де Куси схватившие и казнившие юношей. Последние ужасно боялись и еще сильнее робели, не столько страшась за собственную участь, сколько не в силах поверить, что такое мелкое, с их точки зрения, происшествие так далеко завело.

Когда один из них высказал эту мысль, король нахмурился.

— Вы, стало быть, почитаете это происшествие «мелким»? — спросил он.

Егерь, приятно пораженный тем, что сам король Франции говорит ему «вы», приободрился и ответил честно и почти не запинаясь:

— Да мельчей не бывает, ваше величество, право слово. Браконьеров у нас развелось немало в последние годы, все, говорят, неурожай, вот и повадились за чужой дичинкой. Невелико диво, видали, знаем.

— И часто ловите вы браконьеров на землях вашего сеньора де Куси?

— А это уж когда как, ваше величество. Бывает, что по трое в год, а бывает, что и пять раз по трое.

— И как же вы поступаете с ними?

— Да как ведомо — к сиру, а там уж как сир повелит.