Янтарный телескоп

— Значит, вот как это должно было случиться! — изумленно откликнулась Серафина. — И теперь мы спасены — вернее, будем спасены, когда ангелы заполнят гигантскую пропасть в подземном мире.

Она рассказала Мэри о бездне и о том, как сама узнала о ней.

— Я летела высоко, — объяснила она, — искала, где приземлиться, и встретила ангела — ангела-женщину. Она выглядела очень странно — старая и молодая в одно и то же время, — продолжала она, позабыв о том, что сама производит в точности такое же впечатление на Мэри. — Ее звали Ксафания. Она о многом мне рассказала… Например, о том, что вся история человечества была историей борьбы между мудростью и глупостью. Она и другие ангелы-мятежники, сторонники мудрости, всегда старались дать умам свободу; Властитель с его церквами всегда пытались держать их в плену. Она привела мне уйму примеров из моего мира.

— Я тоже могу привести много примеров из моего.

— И по большей части мудрость вынуждена была действовать тайно, нашептывая свои советы, прячась, точно шпион, в укромных уголках, тогда как во дворцах и храмах распоряжались ее враги.

— Да, — подтвердила Мэри, — и это мне знакомо.

— И эта борьба еще не закончена, хотя силы царства встретили сопротивление. Они перегруппируются под началом нового командира и вернутся более сильными, чем раньше, а мы должны быть готовы отразить их натиск.

— Но что произошло с лордом Азриэлом? — спросила Мэри.

— Он сразился с Регентом царства, ангелом Метатроном, и поверг его в бездну. Метатрон исчез навсегда. Но и лорд Азриэл тоже.

У Мэри перехватило дыхание.

— А миссис Колтер?

Вместо ответа ведьма достала из колчана стрелу. Она выбирала ее не торопясь — самую лучшую, самую прямую, прекрасно сбалансированную.

И переломила ее пополам.

— Как-то раз в моем мире, — сказала она, — эта женщина на моих глазах пытала ведьму, и я поклялась, что пошлю эту стрелу в горло мучительнице. Теперь я уже никогда не смогу выполнить свою клятву. Миссис Колтер пожертвовала собой вместе с лордом Азриэлом, чтобы уничтожить ангела и сделать мир безопасным для Лиры. По отдельности им это не удалось бы, но вдвоем они победили.

— Как же мы скажем об этом Лире? — огорчилась Мэри.

— Подождем, пока она спросит, — ответила Серафина. — Может и не спросить. В любом случае, у нее ведь есть тот прибор с символами — он сообщит ей все, что она пожелает узнать.

Некоторое время они сидели в дружелюбном молчании; звезды медленно двигались над ними по привычному кругу.

— Ты можешь заглянуть в будущее и сказать, чем они станут заниматься? — спросила Мэри.

— Нет, но если Лира снова отправится в свой мир, я буду ей верной сестрой до самой ее смерти. А у тебя какие планы?

— У меня… — начала было Мэри и поняла, что до сих пор толком об этом не думала. — Наверно, мое место все же в родном мире. Хотя мне будет жаль покидать этот: я была здесь очень счастлива. Пожалуй, счастливее, чем когда бы то ни было.

— Что ж, если ты и вправду вернешься домой, помни, что у тебя есть сестра в ином мире, — сказала Серафина. — И я тоже буду об этом помнить. Мы увидимся снова через день-другой, когда придет корабль, и еще поговорим на пути домой; а потом расстанемся навсегда. А сейчас обними меня, сестра.

Мэри так и сделала, а потом Серафина, оседлав ветку облачной сосны, поднялась в небо. Мэри смотрела, как она летит — над камышом, над болотами, над грязевыми равнинами, над пляжем и над морем, — пока не потеряла ее из виду.

Примерно в это же самое время одна из больших синих ящериц наткнулась на тело отца Гомеса. Вчера вечером Уилл с Лирой вернулись в поселок другим путем и не видели монаха, поэтому он лежал там же, где его оставил Бальтамос. Ящерицы в этом мире питались падалью, но были кроткими и безобидными созданиями; по древнему негласному уговору с мулефа им дозволялось забирать всю найденную мертвечину после наступления темноты.

Ящерица утащила тело священника к себе в нору, и ее дети наелись досыта. Что же касается винтовки, то она так и лежала в траве, куда положил ее отец Гомес, постепенно превращаясь в ржавчину.

Глава тридцать седьмая

Дюны

На следующий день Уилл с Лирой снова отправились на прогулку; они говорили мало, им просто хотелось побыть вместе. Вид у них был ошеломленный, точно они никак не могли опомниться после какого-то радостного потрясения; двигались они медленно и почти не замечали ничего вокруг.

После полудня стало припекать, и они, вволю набродившись по широким холмам, вернулись в свою золотисто-серебряную рощу. Там они разговаривали, купались, ели, целовались, а потом лежали в счастливом забытьи, бормоча что-то такое же бессвязное, как и их мысли, и буквально таяли от любви.

Вечером они в молчании поужинали с Мэри и Аталь, а поскольку было по-прежнему довольно жарко, решили сходить к морю в надежде на прохладный бриз. По берегу реки они спустились на широкий пляж, который блестел под луной; прилив только что начался.

Они легли на мягкий песок у подножия дюн, и тут раздался необычный птичий крик. Их головы разом повернулись, потому что так не могла бы кричать ни одна птица из этого мира. Откуда-то сверху, из полумрака, донеслась мелодичная трель, а с другой стороны ей в ответ послышалась другая. Восхищенные, Уилл с Лирой вскочили, чтобы рассмотреть певцов, но увидели только два маленьких темных силуэта, которые то спускались ниже, то снова взмывали вверх, не переставая радовать их красивыми, переливчатыми, бесконечно разнообразными руладами.

А потом, подняв крыльями небольшой фонтанчик песка, первая птица уселась в нескольких метрах от Уилла.

— Пан?.. — промолвила Лира.

Он имел вид голубя, но его цвет, темный, нелегко было определить при свете луны; во всяком случае, он хорошо выделялся на белом песке. Другая птица все еще кружила над ними, не прекращая песни, а затем спустилась и села рядом с первой — тоже голубка, но перламутрово-белая и с темно-красным хохолком.

И тогда Уилл понял, что значит видеть своего деймона. Когда она слетела вниз и села на песок, его сердце сжалось и тут же снова забилось ровно — ощущение, которое ему не суждено было забыть. Даже через шестьдесят с лишним лет некоторым его воспоминаниям предстояло остаться такими же яркими и живыми, как раньше: пальцы Лиры, вкладывающие ему в рот ароматную мякоть под серебристо-золотыми деревьями; ее теплые губы, прижимающиеся к его губам; то, как его деймона нежданно-негаданно вырвали у него из груди на пороге страны мертвых; и сладкая правота его возвращения к нему у подножия залитых лунным светом дюн.

Лира подалась к ним, но тут Пантелеймон заговорил.

— Лира, — сказал он, — прошлой ночью к нам прилетала Серафина Пеккала. Она многое нам рассказала, а потом вернулась к цыганам, чтобы помочь им найти сюда дорогу. Скоро здесь будут и Фардер Корам, и лорд Фаа, и все остальные…

— Пан, — огорченно воскликнула она, — ах, Пан, ты несчастлив… в чем дело? Что случилось?

Тогда он изменился и подбежал к ней в облике снежно-белого горностая. Другой деймон преобразился тоже — в это мгновение сердце Уилла словно дало легкий перебой — и стал кошкой.

Прежде чем подойти к нему, кошка заговорила. Она сказала:

— Ведьма дала мне имя. Раньше у меня не было в нем нужды. Она назвала меня Кирджавой. Но сейчас слушайте — выслушайте нас…

— Да, вы должны нас выслушать, — поддержал ее Пантелеймон. — Это трудно объяснить.

И, говоря по очереди, они рассказали им все, что узнали от Серафины, начиная с истины о новой природе самих детей — с того, что они невольно обрели присущую ведьмам способность разлучаться со своими деймонами, не теряя при этом единства с ними.

— Но это еще не все, — добавила Кирджава. А Пантелеймон воскликнул:

— Ах, Лира! Прости нас, но мы должны сказать тебе то, что знаем теперь…