Час эльфов

Смех развеял установившееся в свите короля напряжение, и площадь ответила одобрительным гулом, как на ярмарочных гуляньях. На помосте были расставлены скамьи для дам и кавалеров из дворца, а также для знатных эльфов и гномов, прибывших для чествования принца и участия в Великом Совете. Бран сидел в первом ряду, и его короткие ноги не доставали до земли. К нему тоже, кажется, вернулось обычное для него доброе расположение духа, и, забыв о недавней холодности короля по отношению к нему, он беседовал с Ульфином.

– Сколько детишек! – воскликнул он, делая вид, что затыкает себе уши. – Это все народившиеся в этом году?

Рыцарь рассмеялся, но по взгляду гнома понял, что тот и не думал шутить.

– Ну… нет! Это только те, что родились недавно… Мальчикам всего сорок дней, девочкам около трех месяцев. Таков обычай…

– Неужели правда?

Бран наклонил голову и метнул взгляд в сторону советника Онара, насупленного гнома, закутанного в плащ и от этого похожего на мешок. Подождав объяснения, которого так и не последовало, Ульфин ткнул Брана локтем.

– Что случилось, мой друг?

– Ничего, – проворчал принц. – Просто я подумал, что у всего народа гномов не родилось и половины этого количества с тех пор, как мы потеряли Меч…

Ульфин не ответил (да и что он мог сказать?), но Мерлин, сидевший рядом с ним, склонился вперед, чтобы внимательно посмотреть в лицо Брана. Он уже открыл рот, чтобы расспросить его, но рыцарь бросил на него такой мрачный взгляд, что тот счел за лучшее сидеть смирно и оставить свои вопросы при себе. Правда, он вытянул шею и быстро пересчитал младенцев, выставленных на паперти. Их было не более десятка… Неужели Бран говорил правду? За целый год всего десять новорожденных – так, что ли?

Несмотря на накидку из толстой шерсти, покрывающую плечи тунику, спускающуюся ниже колен, холщовые штаны и высокие кожаные сапоги, подбитые мехом, Утер начинал замерзать, и он был не одинок, судя по тому, как и другие переступали с ноги на ногу, охлопывали себя руками, потирали покрасневшие носы – причем свите было холоднее, чем скопищу людей. И невзирая на это, монахи, кажется, никуда не торопились – а ведь большинство из них ходили босиком по такому холоду, были одеты в простые монашеские рясы из грубой некрашеной шерсти (потому что красить – значит обманывать, «nullatinctura, пес mendaciodefucata»), часто с заплатами, подпоясанные кожаным ремнем, с капюшоном, хлопающим по спине, с тонзурой на голове, открытой всем ветрам, худые, серые и прямые, как березы. Лишь один среди них выделялся своим ростом – аббат Илльтуд. Со дня смерти епископа Бедвина и в ожидании его вероятного преемника белое духовенство утрачивало влияние в королевстве в пользу монахов, приором которых был он, patermonasterii, vicesChristiagit. [6] У него не было ни посоха, ни митры, лишь простой крест на шее. С вытянутым лицом и темной бородой, он стоял неподвижно, закрыв глаза, присоединяя свой голос к поющим «Те Deum» братьям. Они пели медленно и торжественно, не обращая внимания на холод.

На морозе разговоры постепенно стихли. Наверное, большинство из тех, кто здесь собрался – горожане, знать или попрошайки, эльфы, люди или гномы, – были покорены этим аскетическим рвением и захватывающим зрелищем невероятного умерщвления плоти. С тех пор как монахи пришли на смену первосвященникам, религия уже была не той, что прежде. Сама церковь лишилась хоругвей и гобеленов, которые когда-то ее украшали. Остался лишь голый камень и темные лики святых, вырезанных на фасаде. Христос во славе, напоминавший осанистого епископа, уступил место страждущему распятому и изможденной пастве. Там не было никакого удовольствия, никакого простодушия, и все молодые матери, как и Игрейна, пришедшие отметить радостное событие, зачастую впервые после родов вышедшие на люди, испытывали пронизывающий до самого сердца холод от значительности этого действа.

После исполнения «Те Deum» повисла долгая тишина, пока, наконец, Илльтуд не открыл глаза и не спустился по ступенькам к королевской чете. Согласно обычаю только что родившие женщины не имели права войти в святой храм, и поэтому вся церемония с их участием проходила на паперти. Илльтуд, улыбаясь, приблизился к супругам и, не говоря ни слова, взял Артура из рук короля и передал его королеве. Позади него деканы аббатства подошли к остальным молодым отцам и сделали то же самое. Никто из них не разговаривал, и это только усиливало чувство неловкости, почти перешедшей в испуг, который исходил от их группы. И, тем не менее, Илльтуд отдавал им распоряжения, используя lnguosidigiti, «язык пальцев», бытовавший среди монахов. Утер улыбнулся, увидев, как он положил большой палец в рот, что означало детей, затем аббат провел пальцем от одной брови к другой – жест, означавший женщин, – сложил кольцом большой, указательный и средний пальцы и, наконец, начертил крест на ладони. Эти последние знаки никто не понял, они лишь стерли улыбки с лиц.

Утер чувствовал себя неуютно и взглядом искал вокруг поддержки. Он встретился взглядом с Лео де Граном, сидящем на трибунах, но его зять, как и он сам, слишком мало понимал в религиозных делах, и его насупленный вид мало чем утешил короля. Позади него понурили головы несколько эльфов, одетых в поблескивающие муаровые туники. Старый Гвидион сидел неподвижно, глядя перед собой, так что его морщинистое лицо не выражало никаких чувств. За ними, на некотором расстоянии, в полном молчании толпились горожане, напоминая плотную сероватую изгородь.

В этом молчании чувствовалась какая-то сила. Сила, о которой Утер до этого даже не подозревал, совсем не та, что исходит от грозного оружия, от божественной власти Пендрагона, от воинственного порыва, которым был охвачен не только он сам, но и вся страна. Эта кучка молчаливых мужчин заставила умолкнуть толпу.

Медленным шагом, поддерживая молодых матерей, братья поднялись с ними на несколько ступеней, ведущих на паперть, и показали им, что надо опуститься на колени рядом с группой послушников, загораживающих собою что-то вроде большой ивовой клетки. Спеленатые младенцы, не имея возможности пошевелить ни рукой, ни ногой, плакали, и их душераздирающий рев, среди которого Утер различал и голос сына, хоть немного оживлял торжественную сосредоточенность монахов.

– Слушайте слово Божие! – вдруг воскликнул один из них резким и громким голосом. – На колени ради слова Божия!

Утер, как и большинство зрителей, на секунду замешкался, потому что для отцов не было предусмотрено никакого помоста, а площадь была полностью покрыта жидкой грязью. Тем не менее, он опустился на колени, запачкав штаны и плащ, как простолюдин, и все, как и он, униженно склонились перед Богом. Разумеется, кроме эльфов и гномов.

Настоятель подошел к Библии, которую держал на вытянутых руках послушник, встал на колени, чтобы прикоснуться к святой книге губами, и затем начал читать текст на обычном языке:

«Если женщина зачнет и родит младенца мужеского пола, то она нечиста будет семь дней; как во дни страдания ее очищением, она будет нечиста… И тридцать три дня должна она сидеть, очищаясь от кровей своих; ни к чему священному не должна прикасаться и к святилищу не должна приходить, пока не исполнятся дни очищения ее. Если же она родит младенца женского пола, то во время очищения своего она будет нечиста две недели, и шестьдесят шесть дней должна сидеть, очищаясь от кровей своих». [7]

Он умолк и закрыл книгу в наступившей тишине, нарушаемой лишь редкими приглушенными покашливаниями и плачем детей.

– Закон Господа Бога гласит, что когда в семье рождается первенец мужского пола, он должен быть посвящен Господу! – вдруг воскликнул аббат Илльтуд таким громким голосом, что Утер вздрогнул. – «По окончании дней очищения», говорится в книге, каждой матери полагается «принести молодого голубя или горлицу в жертву за грех». [8]