Хозяйка большого дома

Упрямый.

И сейчас сгорбился, нахохлился. Волосы на макушке дыбом торчат. Дайна жалуется, что Нат совершенно невозможен, хамит, грубит и беспорядки учиняет. Но оно и верно, детям положено беспорядки учинять, а Нат – ребенок, пусть самому себе охрысенно взрослым кажется.

– Тебе. – Райдо поднял бутылку, в которой виски оставалось на треть. И появилось почти непреодолимое желание к этой бутылке приложиться.

Легче станет.

Ему ведь больно, и он устал от боли, от самой этой жизни, которая – война. И отвоевывать минуту за минутой, час за часом… на кой ляд? Напиться и уснуть.

Он заставил себя разжать пальцы, и бутылка упала на грязный ковер.

– Я… – Нат смотрел, как по этому ковру растекается лужа. – Я… не хочу ее убивать. Она ведь женщина… и младенец… и…

– То есть ты хочешь, чтобы их убил я? – Райдо пнул бутылку, жалея, что не вышвырнул в окно. Запах дразнил, заглушая иные – гноя, крови и слизи, которая сочилась из лопнувшего рубца. И надо бы рубашку снять, вытереть эту слизь, зачистить рану, прижечь, перебинтовать…

Позже. Нет в этих действиях никакого смысла.

– Н-нет, – ответил Нат, отводя взгляд. – Я… не хочу, чтобы вы их убивали.

– Замечательно. Тогда что?

– Пусть уйдет.

– Куда?

– Не знаю. Куда-нибудь.

– Окно открой.

– Что?

– Нат, ты вроде на слух не жаловался. Окно, говорю, открой.

К капризам Райдо – а он порой сам себя бесил этими капризами – Нат привык. И, сунув нож в сапог, он спокойно подошел к окну, гардины раздвинул, чихнул – пыли в них набралось, и сами эти гардины идиотские какие-то, в цветочек. Кто их только выбирал? А подоконник серый от грязи, отскоблить которую получится разве что с краской. Раму заело. Нат долго возился с ручкой, дергал то вверх, то вниз, но справился, открыл. И из окна пахнуло холодом, сыростью, ветром, что принес запахи леса, пусть бы сие было и невозможно: слишком далек этот лес, недостижим практически.

– Что видишь? – Райдо поднялся.

Вставать было безумно тяжело, кровать держала. Манила. Говорила, что он, Райдо, болен, что он почти уже умер, а умирающие ведут себя соответствующим образом, лежат смирно в кроватях и позволяют близким окружать их заботой и вниманием.

Хрена с два.

Потом, когда он, Райдо, в гроб ляжет, пусть окружают, а пока… до окна – пять шагов, а за окном – целый мир. И яблони видать, те самые, из-за которых долину Яблоневой назвали. Говорят, весной здесь красиво. Если постараться и дотянуть до весны, чтобы увидеть… а почему бы и нет?

– Поле вижу, – буркнул Нат, разрушая красоту почти оформившейся мечты. – Дорогу вижу. Еще яблони.

Он закрыл глаза и втянул воздух, крылья носа дрогнули.

– Мясо коптят… недалеко… вкусно…

– Мясо – это да, это всегда вкусно… значит, дорогу видишь?

– Ну вижу.

– И как она тебе?

– В смысле?

– В смысле прогуляться… скажем, до города… пешком…

Нат плечами пожал: в этакой прогулке он не усматривал ничего особенного. До города – три мили, и управится он быстро. И пожалуй, от прогулки этой удовольствие получит.

– А чего нам в городе надо?

Райдо вздохнул: не получалось у него прививать Нату мудрость.

– Ничего. Дождь собирается.

– Ага, – охотно согласился он и, легши на подоконник, голову высунул. – Двор опять зальет. Я ей говорил, что водосток забился, чистить надо. А она мне, что это не мое дело! Это ж ваше дело, а значит, мое. Вода не уйдет, и двор размоет, и вообще…

Дайну он недолюбливал искренне и от души.

– Дождь, – повторил Райдо, опершись на подоконник.

А ведь он любил дождь.

И снег.

И жару… и радугу тоже… и узоры льда на окне. Холод. Ветер.

Жизнь. Вот что мешало ему просто сдохнуть, оправдывая и врачебные прогнозы, и родственные опасения, – как уйти, когда вокруг такой сложный и удивительный мир?

– И холодно… как ты думаешь, далеко она уйдет?

– Кто? – Нат, похоже, успел позабыть про альву. – А… а какая разница?

– Никакой. Или от голода сдохнет, или от холода. Может, встретится кто на этой дороге, кто прибьет быстро и безболезненно. Главное, что не ты, верно?

Нат отвернулся.

– Вот ведь как интересно выходит. Ты ее ненавидишь, а руки марать опасаешься. Предпочитаешь, чтобы кто-нибудь другой и за тебя…

– Я…

– Нат, я уже говорил. Если тебе эта девчонка так мешает, то убей ее. Сам. Собственными руками. А не перекладывай это на других.

Нат отпрянул. Хотел было ответить что-то, но промолчал. И губу прикусил для верности.

– Ну так как? – поинтересовался Райдо.

Никак, похоже.

– Я… я ее ненавижу. – Нат стиснул кулаки. – И скажете, у меня причин нет?

– Есть, – согласился Райдо. – Но ты не думал, что и у нее есть причины ненавидеть тебя?

Этого нежная Натова душа вынести была не в состоянии.

Сбежал, только дверью хлопнул. Вот щенок. Распустился вконец, решил, что раз Райдо болеет, то он в доме хозяин… бестолочь лохматая. Райдо высунул голову в раскрытое окно.

Холодно.

И хорошо, что холодно. Во двор выйти, что ли? Посмотреть на треклятый водосток, который забился… и еще на кур, вон возятся в грязи… если есть куры, то должны быть яйца.

Яичница. С беконом.

Ему вредно, ему положены бульоны и овсяная каша на воде, но, жила предвечная, неужели умирающему откажут в такой малости, как яичница с беконом?

Надо только спуститься на кухню, а Дайне велеть, чтоб в комнате порядок навели, а то стыдно же…

Но уходить Райдо не торопился, лег животом на подоконник, осторожно, чтобы не потревожить тварь внутри, и тварь, с которой он постепенно начал сживаться, поняла.

Отступила.

Позволила вдохнуть сырой промозглый воздух. И дождь еще начался, словно по заказу, серый, сладкий. Райдо ловил капли языком, как когда-то в далеком детстве, и по-детски же радовался, что рядом нет матушки, которая запретит…

…а на кухню он спустился, к ужасу Дайны и негодованию кухарки. И яичницу потребовал. И бульона. И чтобы козу нашли. Он ведь вчера еще поручил найти козу, но поручение не исполнили.

Нет, определенно, в доме пора было навести порядок.

На чердаке, против опасений, было сухо.

Пахло свежим деревом, и запах этот успокаивал.

Сумрачно. Свет проникает в узкие чердачные окна, пылинки пляшут, и Ийлэ, вытягивая руку, ловит их. А поймав, отпускает.

Идет, переступая с доски на доску, осторожно, и дом в кои-то веки молчит. Это молчание… неодобрительное? Он думает, что Ийлэ его предала?

Неправда.

Он первым, но Ийлэ не держит зла. В конечном итоге стоит ли ждать верности от дома, если старые друзья… не было друзей, никогда не было. Ей лишь казалось, что…

Оборванные мысли.

И лоскуты прежней довоенной жизни из воспоминаний или старых сундуков, что стоят вдоль стены. Ийлэ знает, что в сундуках – ее куклы, и удивляется, как уцелели они. Дом ведь не умер, держится корнями за землю, дышит паром, выдыхая лишнее тепло в трубу, которая ведет на крышу. Там, внутри, клокочет дым. Ийлэ прежде нравилось думать, что в трубе обретаются драконы. И она, прижимаясь к кирпичу, вслушивалась в шорохи, в голоса их… слышала что-то.

А теперь?

Ничего.

Но у трубы отродью будет теплей. Ийлэ поставила корзину на пол и сама села рядом.

– Ш-ш-ш. – Она приложила палец к губам, обветренным и сухим. И палец этот тоже обветренный и сухой. Мама велела бы смазывать губы маслом, а руки… руки уже никогда не будут прежними. Наверное, это правильно, поскольку и сама Ийлэ тоже не будет прежней.

Она вытащила отродье, завернутое в белые тряпки.

Непривычное.

От макушки больше не пахло лесом, но молоком.

– Тиш-ш-ше. – Губы плохо слушались, Ийлэ слишком давно не разговаривала, да и какой смысл в беседе, если тебе не ответят?

Отродье точно не ответит.

Мелкое. Бесполезное. И все еще живое. Ийлэ положила его на сгиб руки. Разглядывала… сколько раз она разглядывала это сморщенное личико, пытаясь разделить его черты на свои и…