Осенние (СИ)

— И? Что вы хотите узнать?

— Как это происходит? Как появляется такой рисунок?

Хм… Это легко. Когда я впервые, будучи на пятом курсе, с подачи Тани пришла на Новый Арбат и точно так же в самом конце долгой работы написала первый портрет человека, который должен умереть, именно Женька, тогдашний второкурсник, вытащил меня из толпы, обревевшуюся, и вместе с друзьями помог спрятаться в задрипанной кафешке, недалеко от улочки мастеров. Утешая и расспрашивая, разглядывая так и этак скомканный мной от ужаса лист, ребята пришли к выводу, что этот рисунок — автоматическое письмо. В среде художнической братии многие, особенно молодые, увлекаются эзотерикой. Вспомнили даже статью, где рассказывалось, что из нескольких пьес Грибоедова стала известной лишь одна — «Горе от ума», и именно потому, что драматург написал её автописьмом; мол, поэтому в ней меньше старинных вычурных слов старославянского происхождения, которыми грешат все его остальные пьесы. А у меня, значит, автоматический рисунок.

Вспомнив старые события, я хмуро сказала:

— Это называется автоматическое письмо. Ну, вроде как не я веду карандаш, а кто-то водит моей рукой.

— Слышал о нём… А что вы чувствуете при этом?

Откуда-то, по ощущениям — с низов или из глубин моей души, нахлынуло что-то странное, тёмное… Читая статьи американских журналистов, читая книги зарубежных авторов, где эти журналисты берут интервью или просто расспрашивают о чувствах человека, пережившего нечто ужасное, я всегда не понимала и негодовала, встречая этот вопрос: «Что вы чувствовали в тот момент?» И ведь задают его настырно! Мне всегда казалось: если человек не хочет говорить о том, что испытал, буквально требовать от него этого нельзя. А они — именно требуют, выворачивая человеческую душу, заставляя её вновь и вновь погружаться в те же тёмные глубины отчаяния…

Но сдержалась и сказала ровно:

— Я не помню момента, когда начинаю рисовать автоматически. Просто не помню.

И уставилась на голубей, которые тщательно обыскивали асфальтовые трещины, время от времени вопросительно поглядывая на нас. Я вынула свою булку и принялась отщипывать от неё крошки, бросая оживившимся птицам.

— Ну а потом… — задумчиво и в то же время настойчиво сказал Константин. — Что?… О чём ты думаешь, когда наконец видишь, что получилось вместо ожидаемого портрета?

Я подняла на него глаза.

Спокойный.

Очень спокойный. И спокойный интерес в глазах, за которые я дралась целую неделю, жертвуя личным сном и свободным временем… Может, зря? Может, полуслепым он бы не глядел на меня, как на экзотическую зверушку?

Понять последнее теперь было легко.

Спокойный, да? Скучно стало, да? А тут позабавиться можно, попереживать, слушая о чужих эмоциях?

Тёмное нахлынуло сразу и погрузило в тяжёлое болото ненависти.

Экстремальная ситуация. В ней я быстро рассчитала возможности, продумала, как всё произойдёт, и на всякий случай чуть отодвинулась. Сделала вид, что мне так удобней кидать птицам хлеб.

— Как зовут вашего брата?

— Михаил.

— Вы часто работаете, сидя за компьютером?

— Да.

Он хотел, кажется, спросить, к чему это я.

— Вот представьте… Вы сидите за компьютером. Работаете с документами. Кликаете на следующий, а вместо страницы документа — внезапно появляется видео. — Я говорила бесстрастно, где-то даже благожелательно. Смотрела на его лицо, на опущенные глаза — и видела, как он всё это представляет. Привычно же… Отодвинулась ещё немного. — Но видео вы не убираете, потому что внезапно же там появляется ваш Михаил, и вам становится интересно. Михаил идёт по улице. Весёлый. — Я сделала паузу. Константин чуть улыбнулся. Представил. — Он идёт легко и думает о чём-то приятном. Но вы видите то, чего не видит ваш брат. Его догоняет какой-то человек. И пробегает мимо. Рядом с Михаилом остановился только на пару секунд — ударить его в спину ножом. — Он резко поднял голову, но я уже была вне его досягаемости, встав со скамьи. И, глядя ему в глаза, кривя губы, бросила: — Вот что я чувствую — меня ударили в спину ножом!..

И, вспугнув голубей, изо всех сил помчалась из сквера. Ему за мной всё равно не угнаться, если он недавно после больницы. Проскочив последние кусты и сообразив, что он может попробовать прийти на работу, чтобы найти меня, уже быстрым шагом пошла переулками зданий МЧС туда, куда он точно не пойдёт, — пересечь микрорайон и выйти к остановке. Уже испуганная: а вдруг он вообще злобный, только сейчас более-менее нормальный, потому что пока чувствует себя болезненно? Вдруг он сделает что-нибудь такое… Господи, зачем я это сказала ему…

Запел мобильник. Поискала в сумке, задев тающее мороженое и испачкавшись в нём. Вытащила телефон. Номер незнакомый. Ткнула в кнопку. Недовольный мужской голос в ухо:

— Алёна, пожалуйста…

Ахнула и быстро отключилась. Откуда у него мой номер? Вспомнила: Женька же говорил, что меня нашли по его мобильному… Мама… Он же теперь знает, и где я живу. Господи, ну чего он пристал ко мне?!

Огляделась. Пересекая улочки, оказалась у какого-то кафе. Скамья. Села подальше от входа. Поставила перед собой сумку, вынула из неё стаканчик мороженого, наполовину пустой. Собрала салфетками вылившееся в сумку мороженое, выбросила в урну рядышком и застыла, сидя и думая… Обидно. Ещё и мороженое… И затряслась от смеха, морщась от подступающих слёз. Мороженого жалко-о!

Машинально сняла с волос резинку, помотала головой.

И что теперь делать?

Я глупая. Таких, как я, в ярмарочный день выставляют на всеобщее обозрение, как экспонат цирка уродов. Чего я на него?… Чего-чего… Одичала. С людьми разговаривать не умею. Предупредил же Женька, что семья влиятельная… А, будь что будет.

Позвонила Порфирию:

— Порфирий Иванович, я, наверное, заболела. — И шмыгнула. — Пойду домой. Если заказы будут — отсканируйте, пожалуйста. Ладно?

— Иди уж, — добродушно сказало начальство. — Сделаем, как будут.

Так. Голос начальства спокойный и привычно самодовольный. Константин в контору не заходил. Уже счастье…

Шла по дорогам между домами и размышляла. Мама говорит, я людей додумываю. То есть — вот человек передо мной, он мне что-то сказал, я ответила, а потом сочинила за него новую реплику. И — не угадала. Или: знаю немного характер кого-нибудь — и додумываю, каков человек в жизни. А он совсем другой.

Но изменяться трудно. В смысле — не додумывать. На тех, кто может узнать про автописьмо, я всегда гляжу с подозрением, что они видят во мне уродину. Человека с небольшой, но опасной ущербностью. И вообще: боюсь, что про меня узнают. А тут… Ситуация, когда самой пришлось раскрыться. Сама рассказала. И вот вам — пожалуйста. Я же права оказалась в своей боязни. Страшно…

Беспокойно-сумбурные мысли снова прервал мобильник. Сообщение пришло. Помедлив, я открыла его. «Алёна, простите. Не хотел вас обидеть».

Убрала мобильник в сумку. Отвечать не собираюсь.

И снова тёмные думы. Автописьмо — дар или проклятие? Скорее — второе. Из-за него боюсь познакомиться с кем-то. Узнают — что будет? У меня свой сценарий. А настоящего мне не узнать… Я сама отодвинула себя в сторону от активной жизни. И жизни этой почти не знаю.

К своему дому подошла с головой, совсем уж разболевшейся от тяжёлых мыслей. Уже забыла, что боялась встретить у дома Константина. Ну и… Наткнулась.

Он сидел на скамейке возле подъезда. На этот раз даже не подложил газет. Впрочем, он, наверное, с собой газет не возит. А рядом, на скамейке, лежала целая копна роз. Я аж остановилась. Такая куча!

Он встал и сказал:

— Это моё извинение. Больше приставать не буду.

— Спасибо, — буркнула я и растерялась: а дальше что? Что мне ему сказать?

Ничего не надо было. Он кивнул и ушёл к своей машине, которая стояла напротив подъезда. Уехал. А я недоверчиво подошла к скамейке, некоторое время смотрела на цветы, отмечая багряно-тёмный оттенок мохнатых лепестков, сразу напомнивший цвет его машины. Тёмный огонь. Где только такие нашёл. Настоящие осенние… Потом нагнулась и бережно взяла всю охапку. Цветов мне никогда не дарили. Тем более в извинение. Уже спокойней вошла в подъезд. Даже улыбнуться смогла.