Дева гор

На мгновение перед глазами вспыхнул яркий свет, превращаясь в пламя костра, и Эйки увидела девушку, чья нагота сияла подобно серебрившимся в ночи нулурам, и юного воина, на чьи доспехи ложились отблески пламени. Он шагнул к деве, — и видение исчезло, как искра в ночи…

В канун зимнего солнцестояния в обитель пришли богатые дары. Девочки бегали радостные, возбужденные, хвалясь друг перед другом:

— Я же говорила, что в наших краях мед самый душистый!

— Нет, наш душистее!

— Зато нашего больше прислали, не поскупились!

А в кухне кипела работа: леденцы, пряники, пастила в виде раскинувших крылья птиц изготавливались в огромных количествах. Поработать там на подхвате считалось величайшим счастьем: сластей наешься на год вперед, хотя живот потом будет долго болеть.

Вечером перед службой в храме старшие поучали младших:

— Как начнут жрицы петь, надо заплакать.

— А если я не смогу? — пискнул кто-то.

— Ты уж постарайся! Или наставница постарается… розгой.

После такого предупреждения Дили куда-то исчезла, а вернулась запыхавшаяся, но довольная:

— Вот, держи, — и сунула в руку Эйки луковицу. — Спрячь в рукав. В храме вынешь незаметно и понюхаешь. Слезы сразу пойдут, средство верное!

— Я не сумею незаметно.

— Выходит, я зря старалась? Думаешь, легко было их стащить? Но раз ты такая недотепа, придется слюну по щекам размазывать… А луковицы все равно захватим. Мало ли что…

В полночь все собрались в храме, и Эйки впервые увидела жриц-невест близко: под белыми накидками стояли они у алтаря, держа в руках чаши со священным знаком в виде раскинутых крыльев. От густого аромата курений кружилась голова, а когда под плач и пение из-за чужих спин появилось бледное лицо юного бога с угасшим взором, вспомнилось лицо отца, с немой мольбой глядящего на статую Белоликой.

Грудь теснили рыдания, больно было дышать, в причитаниях жриц слышался шум моря — и горестный птичий крик…

Вернувшись в хапан, Эйки с Дили выбрались на кровлю, завернувшись каждая в свое одеяло, но все равно было холодно, и они прижались друг к другу, как два озябших птенца в гнезде. Звезды мерцали над головой, казалось — протяни руку и дотронешься до любой. Но ярче всех сияло созвездие Крылатой Вестницы Любви, напоминая о доме, Нэкэ и сказанных ею давным-давно словах.

— Дили, у нас растет цветок, который тоже зовется «йалнур», и самые смелые парни перед Йалнановой ночью идут его искать, чтобы подарить той, кого хотят взять в жены…

Дили нахохлилась:

— А нас никто замуж не возьмет, даже если домой вернемся. Мы приносим мужчинам несчастье.

— Почему?

Зажав руками рот и пробормотав по своему обычаю: «Не я это сказала, не я!», — Дили жарко зашептала на ухо подруге:

— Златокудрый спустился к Белоликой и умер! А не спускался б, так и не умер бы!

— Он же воскрес.

Дили убрала ладонь с лица:

— Так он же бог! А человек не воскреснет. Вот мужчины нас и боятся. Так что не видать нам никаких йалнуров. И скоро за нас травница-наставница возьмется. Не вздумай ей про парней брякнуть…

«Травница-наставница» — матушка Ниргисин — была до такой степени пропитана духом трав и целебных зелий, что этот запах заранее возвещал о ее прибытии, оставаясь в помещении и после того, как она его покидала. Травами наставница интересовалась гораздо больше, чем людьми, но при этом ни одно прегрешение учениц не ускользало от ее зоркого глаза. Бесчисленные ступки и пестики, горшочки и ситечки стояли на полках и столах дома травниц в строго определенном порядке, и горе тем нерадивым, что по использовании не вернули их на место! Даже священнодействуя у очага, она все замечала, — Эйки с Дили стали первыми, кто в этом убедился, когда на первом занятии травница приступила к делу со словами:

— Прежде всего, поклонитесь огню и, совершив жертвенное возлияние, попросите помочь, да послушайте внимательно: не затрещит ли? Ежели затрещит — надо остановиться, омыть руки, лицо и начать все сызнова. Ну, а как затрещит опять — лучше и не продолжать вовсе, толку не будет…

Дили зашептала на ухо Эйки:

— Мне рассказывали, у гинкаранцев похожий обычай есть, правда, они не огонь, а лошадь слушают: фыркнет или нет. Если фыркнет — значит, то, что задумано, делать нельзя!

Матушка Ниргисин, прервав свою речь, молча смотрела на них. В отличие от остальных наставниц, чуть что хлеставших учениц по рукам, она и розог-то с собой не носила, но взглядом пробуравила насквозь, и наказание последовало незамедлительно:

— Вы, обе! Останетесь котлы мыть.

В котлах, как оказалось, топили жир для мазей, и с ними пришлось намучиться, а не успели они закончить, как старшие ученицы подкинули им десяток горшков из-под зелий:

— Мойте хорошенько, чтобы запаха не осталось!

Дили приуныла:

— Эдак мы и до ночи не управимся…

— Интересно, кто и с чем к нам еще пожалует, — проворчала Эйки. — Наверное, жрицы-невесты со своими чашами…

— Ты что! — ужаснулась Дили. — Это же священные чаши! К ним никто не должен прикасаться, кроме жриц-невест. На них заклятия!

— Ну… я ведь не знала…

— Вот и не молола бы языком понапрасну!

— Кто бы говорил!

Дили открыла рот, но, подумав, закрыла, а через какое-то время спросила шепотом:

— На твоем амулете… тоже заклятия?

— Нет. Наверное… Я не знаю. Его мне мама дала. Перед тем, как… уйти.

Еще никогда и ни с кем не говорила она о матери. Дили удивленно смотрела на нее:

— Уйти? Куда?

— Не знаю.

Дили округлила глаза:

— Она ушла… Бросила тебя?

— Не бросила. Просто ушла.

— Так вот почему они кормили птиц… Сюда берут только тех, у кого есть отец и мать. А когда решали насчет тебя, священным птицам зерен насыпали и смотрели: будут клевать или нет. Они все склевали, до последнего зернышка.

— Лучше бы не клевали. Тогда бы меня сюда не взяли, и я вернулась бы к отцу.

Дили посмотрела на нее долгим взглядом:

— Ты плакала в храме. А это значит, что жрицы не ошиблись, выбрав тебя.

— Но ты тоже плакала!

— Я… я тогда просто представила, что меня оставили одну в колодце. И вспомнила, как дразнили: «Зубы, как у зайца, зубы, как у зайца…» А ты плакала по-настоящему. Я видела…

Изо дня в день, стоя за длинным столом, на котором были разложены высушенные растения, девочки повторяли нараспев:

— Трава килин отпугивает нечисть. Хатис изгоняет лихорадку и унимает ломоту в костях, нуттук выводит лишаи, улуга исцеляет раны и ожоги…

А матушка Ниргисин, прохаживаясь взад-вперед, наставляла:

— У всех, имеющих корни, — свое предназначение. Красивые созданы радовать взгляд, вся их сила в красоту уходит, в нашем деле они без пользы. Те же, что с виду невзрачны, таят в себе силу великую, только нужно уметь их распознать, а для этого надо видеть руками, слышать сердцем…

— Потому она нас по рукам и не бьет, — шепнула Дили, которую даже угроза отмывать котлы не могла заставить замолчать.